Жаклин Жаклин - Жан-Клод Грюмбер

поцеловавшись. Я сел перед телевизором, как раз пробило полночь. Позвонила Ольга и пожелала мне по возможности лучшего года. Я чувствовал, что она тоже вот-вот расплачется, взволнованная, измотанная концом этого ушедшего года. Потом я тупо переключал каналы. Почти целиком посмотрел какой-то фильм: это была история любви гиганта-бодибилдера и почти карликового роста тайки, с участием вдобавок матери бодибилдера, тоже совсем крошечной рядом с сыном. Потом я пробовал смотреть другие фильмы и наконец выключил телевизор — этот телевизор почти такой же старый, как мы с тобой, и выключается, только если нажать на кнопку. Ну вот, встав и наклонившись, чтобы ее нажать, я услышал свой шепот: «Вот мы и в две тысячи двадцатом, Жаклин, родная». Тут-то я и пустил слезу; я не рыдал, не стенал, даже не сетовал, просто плакал, думая о тебе и об этом 2020 годе, который пришел следом за 2019-м. У брата я пожаловался на этот 2019 год. Он ответил мне, что в молодости мы не надеялись дожить до 2000-го, и добавил: «Мы не должны были дожить и до сорок четвертого. Мы — выжившие. Будем счастливы, что мы все еще живы в две тысячи двадцатом».

Да, мы выжившие, а ты остаешься моей самой любимой из выживших.

Я получил поздравительную открытку от Роберта, шотландца, помнишь, мы встретили его летним вечером на террасе кафе «Турнон» несколько лет назад. Мы с тобой ели друг напротив друга рядом с этим Робертом, который ел один, положив на стол книгу. Я наклонился, пытаясь прочесть название. Сделал тебе знак, что не могу прочесть, плохо вижу. Ты тоже взглянула и шепнула мне: «Йозеф Рот». И мы вдруг оба очень возбудились. Я обратился к нашему соседу, одинокому едоку-читателю, и спросил его, знает ли он, что обедает на террасе кафе-отеля «Турнон», того самого, где Йозеф Рот скончался в 1939 году. Он плохо говорил по-французски, мы с тобой еще хуже по-английски. И все же мы друг друга поняли: конечно, он обедал здесь, чтобы почтить память Йозефа Рота.

Так вышло, что Йозеф Рот — мой любимый писатель. Может быть потому, что он родился в Бродах, в тогдашней Австро-Венгрии, как и родители моей дорогой мамы. Йозеф Рот стал и одним из твоих любимых писателей, быть может потому, что был моим любимым. Вот так мы с Робертом подружились через Йозефа Рота. Мы много говорили на франглийском о кулинарии, потом о литературе и прочем, о бедах и горестях рода человеческого. С годами он сделал успехи во французском, а мы в английском совсем не преуспели.

Я получил открытку от Роберта, поздравительную открытку, и в ней он пишет все, что я пытаюсь написать уже который месяц, но рука моя неуклюжа, я слишком многословен, а слова чересчур тяжелы. Я цитирую тебе для сведения и для тайных высших сил, которые в этот первый день нового года наверняка толпятся вокруг тебя: «В новогоднюю полночь я подумаю о тебе и о Жаклин, о красоте ее лица и характера».

«Красота ее лица и характера…» Черт, вот я и опять расплакался, решительно, 2020 год обещает быть очень дождливым для меня без тебя.

Мое самое отрадное воспоминание

Вот мое самое отрадное воспоминание, то, которое я хотел бы сохранить в себе до тех пор, пока не догорит последний огонь моей кремации: мои ладони гладят твою руку, лежащую на белой простыне, на этой чужой кровати, в больничной палате, где больше не лечат, но успокаивают, по-доброму и умело, боль и тревоги пациентов и их близких.

Я сижу у твоего изголовья, совсем рядом, сейчас утро, мы одни, я глажу твою руку, медленно, собранно, страстно, как будто от этого зависят все судьбы мира, и шепчу тебе на ухо, что люблю тебя и буду любить тебя всегда.

Слова, которых я не сумел или не смог тебе сказать, я говорю теперь, чтобы ты унесла их с собой. Эти слова не слетают с моих губ, они идут прямо из моего сердца в твое сердце. Да, да, стать посмешищем мне больше не страшно, и я свободно говорю все эти смешные слова: сердце, душа, любовь, навсегда. Как бы мне хотелось, чтобы ты еще могла посмеяться над ними со мной! Но я запечатлею их в тебе на веки вечные. Я говорю их тебе и повторяю, а мои ладони все гладят и гладят твою руку. Другая рука, опутанная разноцветными трубками, говорит о том, что здесь тебя кормят исключительно морфием и кислородом, чтобы ты ни в чем не нуждалась.

Я всматриваюсь в твое лицо, мне кажется, что ты меня слышишь, что ты меня понимаешь и твоей руке нравится, когда ее так тискают. Однако ты неподвижна. Только твоя верхняя губа чуть поджимает нижнюю, придавая твоему лицу налет сконфуженно-горделивого детства. Я снова и снова говорю тебе о своей любви и глажу, и глажу твою руку. Твои губы поджимаются сильней, как будто ты сдерживаешь улыбку. Твое лицо маленькой девочки озаряет палату отсветом юности.

Твои глаза не смотрят на меня, они устремлены далеко внутрь тебя, в самые твои глубины. Быть может, ты снова видишь нас с тобой обнявшихся, губы к губам, в углу подворотни где-то на улице Бланш, больше полувека, почти шестьдесят лет тому назад, возле Театр-де-Пари, куда ты приходила за мной каждый вечер? Или, еще прозаичнее, ты видишь нас, тесно сплетенных, в нашей разбросанной постели? Я глажу твою руку снова и снова и опять глажу ее, когда пишу эти строки, и потом, когда их перечитываю. Трепещущая нежность окутывает меня, заполоняет.

И вот мы снова, моя красавица, вместе в этом пузыре любви. Мы одни на целом свете. Ольги, Розетты и всех остальных, верных и любящих, здесь еще нет. Это время принадлежит нам. Я всматриваюсь и всматриваюсь в твое лицо, в твои губы, все еще поджатые, как будто ты говоришь мне, что и ты тоже оценила эти минуты вечности. Я глажу твою руку, я даже целую ее, едва коснувшись губами, и чувствую, как твое тепло согревает мою заледеневшую душу, будто бы это я болен и уже почти остыл, а ты, на больничной кровати, как всегда, пытаешься вдохнуть в меня жизнь.

Несмотря ни на что, я тревожусь: со мной ли ты еще? Понимаешь ли ты мой шепот? Чувствуешь ли мои ласки? Детская улыбка озаряет твою красоту. Твои губы сжимаются сильнее, как будто ты удерживаешь крик любви, или отчаяния,