Александр Бенуа - Дневник. 1918-1924

Нас больше всего интересовал, разумеется, наш сын, но, хотя мы оба отдаем должное его изобретательности, мастерству, чувству поэзии, однако все же мы не были удовлетворены. Во-первых — перепевы Чюрленизма (надо надеяться, что после этого Кока расстанется с этим пережитком мальчишества, ибо, увы, проектики его теперь поражают больше всего своим ребячеством и провинционализмом) ужасно надоели. Особенно ерундистика этих «гениальных космизмов» выразилась в занавеси, вдобавок наспех написанной в одну ночь и потому и страдающей особенно неприятной деталировкой. Апофеоз лучше занавеса картинного, но Кока здесь выказал свою чуждость к театру как к таковому, и вместо того чтобы придать этому заключительному аккорду характер чего-то органически вытекающего из всего предыдущего, — картинность эта просто появляется как картина и без участия действующих лиц. И это вызвало даже известное ощущение сухости, и во всех четырех декорациях слишком много подробностей, иногда (в «Лете» и «Весне») при полном игнорировании общего красочного эффекта и композиционной гармоничности, и это в ложно-характерном стиле. Словом, ребячество (отнюдь не наивности, которое могло быть гениальным), в то же время слишком сказывается, что Кока уже пятый год не работает на природе. Наконец, костюмы бедной и неприятной окраски, но в этом он уже менее виноват, а виновно нищенство общих обстоятельств. Кричащие краски… и мехов объясняются тем, что пришлось использовать материи со старых костюмов Всеволожского.

Танцы Леонтьева — верх банальности, и даже юродство Лопухова рядом с ними представляется чем-то интересным. Все театральные генералы очень довольны Кокой (что не мешает им дико эксплуатировать и губить его), но больше всего доволен Экскузович, выразивший и безграничный восторг при встрече со мной. Юродство Лопухова достигло своего апогея в интродукции, изобретенной им для «Лысой горы». При спущенном еще занавесе выходит главный скоморох Солянников и восемь его подружек, становятся флангом к публике и при молчании оркестра раз пятнадцать ударяют в бубны с разными интервалами. Затем занавес поднимается (неплохие декорации Клодта, испорченные каким-то сермягами, служащими обрамлением), эти господа присоединяются к прочим, а их долговязый почтенный вождь пошло и тяжело разыгрывает роль шута, приплетая на ложно-древнерусском языке (sic!) (в балете заговорили) — что-де сейчас они покажут действо, как сочетается браком Черномор с какой-то там колдуньей, и только после этого начинается музыка, иллюстрирование на сцене сохой, которой вспахивают землю, и четыре метельщика за ней подметают. Этой идиотской сохой и метельщиками заканчивается «балет», причем, разумеется, совершенно загублен гениальный «Рассвет» Мусоргского. Но в танцах кое-что неплохо и хитро выдумано и налажено. Лопухова всего передернуло, когда, встретив его на сцене, я ему сказал: «Разговор будет потом, и долгий». На самом деле, понятно, постараюсь избежать этого разговора, ибо это все равно ни к чему: от безвкусия в сорок лет человека не излечить. Да к тому же за эти два года он успел обзавестись поклонниками и льстецами, возомнил себя полубогом, и я уже для него не авторитет.

К обеду — молодые, Стип и случайно подошедший Верейский, ужасно страдающий зубами.

Марочка, нахохленная, страдала за Коку и, видимо, злая на то, что не видит у нас восторга. Она его все время журит и натравливает на нас, как на декадентов определенного типа, и это не то, что сыну надо бы иметь. После обеда она с Атей пробовала играть Пульчинеллу.

Я со Стипом отправился к Крамаренко, у которого уже застали П.Вейнера, и было бы очень мило, если бы остались в своей компании, но затем явился еще какой-то русский американец (седой с молодым лицом), ужасный тип. Он сюда приехал с каким-то автомобилем, имеет отношение к концессиям, полон глупейшего оптимизма («Какое же государство не станет заботиться, чтобы его граждане жили хорошо!»), все время как-то поучает. Очень горд преимуществом американской культуры, рассказывал дрянные анекдоты о неграх, почерпнутые из какого-нибудь журнала, и обладает великой драгоценностью (он не принес с собой). Какой-то синий хрусталь, якобы подаренный китайским богдыханом, во избежание каких-то семейных осложнений поручил французскому послу, который на пароходе (sic!) его доставил во Францию и подарил Людовику XIV. От него но по особому завещанию перешел «его сыну» Людовику XV, а от него снова к «сыну» Людовику XVI, который во время революции успел его сдать своему брату Карлу VIII (sic!). Тот, живя в Митаве, подарил его герцогу Бирону и т. д. Заплатил он за него в 1915 году 5000 рублей на аукционе и вполне верит в его достоверность, полагаясь на то, что аукционист ручался за все вещи, которые он продавал. Я ничего в этих вещах не понимаю, пожалуй, вещь интересная. А не подделка ли это какая-нибудь?

Гостями оказались Юрий Султанов с женой, Иорданский с бывшей женой Шухаева, тонкий, рыжий, восторженный Иорданский и еще какой-то юноша и, наконец, М.А.Потоцкая, которую мы принялись занимать и угощать чаем. На ней был замечательный филигранный с эмалью крест (XVII века, Испания), подвешенный на его оригинальной цепочке, бусы, которые заменяют прорезные сферы. Наконец, была еще тяжело-солидная актриса из Александринки и сама Мария Петровна Крамаренко. Угощение было вкусное и сладкое с крюшоном, неплохое вино, разговоры не интересные. (Квартира Крамаренко: Пантелеймоновская, 13, кв. 3, второй этаж.) На стене гостиной — большая, хорошая картина Хонхорста «Вирсавия», которую приводит к старику Давиду Абигель — отличная голландская «ванитас» с черепом в корзине, Схютовская «Мадонна» XV века (не подделка ли?) и копия с Балена, с «Голгофы» П.Брейгеля, бывшая ранее у Рейнгольда. У него же находится прелестная «Святая Екатерина» от Абадаша. Кроме того, моя акварель «Дождь в Версале».

В 12 часов мы удрали и доехали до дома на трамвае…

Настоящая скользкая оттепель. День Кокиной премьеры, которая и прошла с неожиданным блеском, убив «Лысую гору». Каждая декорация встречалась дружными аплодисментами. Многое со вчерашнего он успел исправить (снова его на этот раз покинул верный такт). Многое просто гладко шло, одобрены были даже с прохладцей и танцы Леонтьева. Кое-что из убогой наивности все же лучше претенциозной глупости Лопухова. Бедная бенефициантша имела меньше всего успеха, но все же сама она не кажется чужеродной, «держит специальных депутатов», и лишение богатых даров лишь ее окончательно утомило. Танцевала она плохо, тяжело. Она уже весь последний год из-за беременности и материнства не танцует и не работает. Но со сцены в костюме я узнавал моментами прежнюю чаровницу.