Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

— Нет, не скушно, — а матери, с которой по-прежнему был более доверителен и разговорчив, пояснил:

— Если выбирать, мама, среди красивых и умных, надо останавливаться на красивых, потому что красота — налицо, а с умом сложнее: говорят, дурак, дурак, да умный, умный, умный, а дурак… — Он к этому времени был уже законченный циник и писатель. Мать в ответ только застонала:

— Ооо! — решила почему-то, что его слова относятся к ней и ни к кому больше…

Младший, Сережа, был всегда ближе отцу: так уж повелось с самого начала. Яков любил брать его к себе в воскресное утро и возиться с ним в постели — старший в этом возрасте был недотрогой и не любил даже, когда его гладили по головке: отворачивался. Яков и Сережа распевали вдвоем песни тех лет. «Эх дороги!»— запевал отец: у него был красивый баритон, а Сережа подпевал: «Пыль да тулуман» — так это и запомнилось. Сергей и в политических спорах не принимал участия: когда подрос и осмотрелся — они были ему неинтересны; Самуил же ссорился с отцом, потому что был из одного теста с ним: ему не хотелось видеть себя в стареющем зеркале. Впрочем, с Яковом и другим было нелегко: он создавал иллюзию бодрости и веселости, но они выглядели напускными, от него исходила аура некой наигранности: нельзя было понять, действительно ли он в хорошем настроении или только его симулирует. И как и прежде, с гостями он был проще и веселее, будто тяготился домашними. Только с Дусей у него были вполне обычные житейские отношения, строящиеся на простых вещах — таких, как стирка белья и готовка пищи. Он постоянно нуждался в опеке и помощи.

— Дуся, где мой китель?

— Висит в маленькой комнате, куда вы его вчера повесили.

— А где это? — и вертел в воздухе рукой, изображая нечто вроде росчерка пера и давая понять, что имеет в виду авторучку: они давно уже, экономя слова, перешли на понятный Дусе язык жестов.

— На кухне. Вы вчера свое бибиси слушали и в блокнот записывали. — Она всегда оказывалась права, Элли было за ней не угнаться.

Вернулась из поселения мать Инны — Инна переехала к ней. Та долгое время пыталась добиться от Якова компенсации за оставленное Инной жилье, ее доли в семейном пае, но у Якова не так-то просто было что-либо выцыганить — он просто пропускал мимо ушей все намеки и инсинуации.

Сергей кончил школу — тоже с золотой медалью, пошел на физический факультет университета, блестяще закончил его, был одним из самых способных студентов на курсе, поступил в институт Академии наук, где охотно помогал другим, не заботясь о собственной диссертации: его буквально заставили ее защитить, потому что нельзя было иначе. И он женился — тоже на русской девушке, тоже будущем враче и тоже Алле — ее в семье звали, в отличие от первой невестки, Аленой. У обоих сыновей родилось двое детей с пятилетним промежутком: у старшего сыновья, Алексей и Александр, у младшего — дочери, Екатерина и Ирина.

Таковы были семейные новости. Рене жила с семьей Сергея, с Дусей и с Яковом. Отношения в доме были неровные: было слишком много хозяек под одной крышей, что вело к трениям, — Рене подумала, подумала и решила пожить одна. Жизненный цикл ее близился к завершению. Она сменила несколько профессий, поездила по миру, осела в стране — не самой легкой для жизни, но и не самой скучной из всех возможных, родила двух сыновей, которые, в свою очередь, продолжили начатый ею с мужем род. Возможно, ее жизнь с Яковом были не такой, какой она хотела видеть ее с самого начала, но эти отношения вообще редко когда удаются, а рассчитывать на то, чтобы брак, заключенный на необитаемом острове, куда выбросило волной обоих брачующихся, оказался стойким и по возвращении на большую землю, было бы просто наивно. С возрастом Яков стал терпеливее, терпимее, спокойнее и даже добрее, но игра была сделана, кости брошены и наступало время уходить из-за игорного стола — с проигрышем или выигрышем, этого никто никогда не знает. Она вступила, с помощью Управления, в жилищный кооператив и стала ждать получения квартиры, потому что те, что у нее до сих пор были (не считая первой квартиры на Тружениковском), ей не принадлежали. Мужа она оставляла преданной ему Дусе и делала это без претензий к ней и без какой-либо досады: Дуся от этой опеки ничего, кроме пожизненных хлопот, не выиграла. Но она донесла свой крест до конца: она любила своего хозяина, а он отвечал ей взаимностью — в том смысле, что предпочитал ее заботы и попечение Эллиным…

Кооператив был выстроен — Рене переехала в собственное жилище, где могла позволить себе небольшие капризы и прихоти. Круг ее жизни замкнулся: она входила в него одиночкой и выходила из него ею…

У нее бывали прежние страхи и фантазии, призраки прежней болезни, которые беспокоили ее и заставляли иной раз делать глупости, но это не сюжет для романа, а материал для истории болезни лечившего ее доктора. Старший сын, психиатр, ездил к ней тогда вдвое-втрое чаще обычного и снабжал ее своими снадобьями. Одна из таких «глупостей» был развод с Яковом и раздел по суду имущества. Она вдруг ни с того ни с сего настояла на этом, желая не то насолить ему, не то поставить жирную юридическую точку в их отношениях. Состоялся суд, который принял такое решение, но в жизни это мало что изменило — если не считать того, что Якова не утвердили членом партбюро при ЖЭКе, потому что он был теперь разведенным. Он был этим разочарован и жаловался старшему, отношения с которым заметно улучшились после его отъезда:

— Меня ведь из-за этого не выбрали. Всегда же есть скрытые недоброжелатели. Одна встала и спросила, женат ли я и, если нет, почему в таком возрасте развелся. Каким-то образом распространилось. Я смолчал — не говорить же, что это произошло не по моей, а по ее инициативе: ни одна бы женщина в это не поверила…

Такова была скрытая месть Рене, но имущества не делили и она осталась при своем интересе, при своем разбитом корыте…

Ее жизненный цикл близился к завершению, но судьба готовила ей еще одно и едва ли не самое захватывающее приключение, доставившее ей одновременно и счастье от увиденного, и горечь от утраченного. Это был пересмотр всей прожитой ею жизни…

Она дважды съездила в некогда оставленную ею Францию.

11

Прелюдией к этому был приезд отца Робера, который снова вышел из небытия и объявился в Москве: в первый раз в составе профсоюзной туристической группы, без какого-либо своего отдельного интереса, во второй — с далеко идущими личными планами.

Основоположник российской ветви анархо-синдикализма разыскал Рене еще в 1956 году — через издательство «Прогресс», в котором она работала: нашел в переводах ее фамилию, которую знал от француженки, жившей какое-то время в Москве и знавшей Рене и как Марсо и как Бронину. В том же году он впервые приехал в Москву, дважды был у дочери дома, со всеми перезнакомился, живо наблюдал за местной жизнью, делал на наш счет меткие замечания, всем в семье запомнившиеся. Так, увидев в первый раз, как в троллейбусе взрослый уступает место ребенку, он сказал: «L'enfant est roi ici» («Ребенок — здесь король»), а про советское шампанское: «C'est bon, mais c'est ne pas du champagne» («Вкусно, но к шампанскому отношения не имеет «) — Яков каждый раз повторял это изречение, когда подавали к столу советское шампанское (а другого тогда не было). Робер выглядел ухоженным, благополучным, держался независимо и чуть-чуть снисходительно: как истинный француз, всегда готовый к насмешливой и дружественной иронии. Якова он раскусил сразу, и когда тот начал за столом, по своему обыкновению, возвеличивать все отечественное (будто вербовал агентов на нашу сторону), перебил его и без зазрений совести обозвал «шовинистом» («Chavin»), «ура-патриотом». Во Франции это слово в обиходе: им награждают тех, кто чересчур хвалит свое, а у нас звучит, наверно, оскорбительно. Яков с трудом проглотил эту пилюлю: он ведь никому не позволял оспаривать свои суждения, но тут уступил — видно, из соображений единства международного рабочего движения.