На берегах Невы. На берегах Сены. На берегах Леты - Ирина Владимировна Одоевцева
«От хорошей жизни не полетишь», – утверждал Горбунов.
С крепкими, здоровыми нервами не станешь русским писателем. Французским – почему бы и нет, – но не русским. Здоровые, с крепкими нервами русские становились инженерами, докторами, юристами, в худшем случае – журналистами и критиками.
Но писателями – никогда. Для них в этой области места не находилось. Обостренные, расстроенные, разбитые нервы – часто, как Достоевский или Гоголь, – почти клинические случаи. Но ни в ком, как в них, не горела так ярко искра Божия, никто не поднимался на такую духовную высоту, как они, никто не возвеличил так литературу, как они, – никто не принес столько утешения читателям.
А ведь и Достоевский, и Гоголь очень часто бывали нетерпимы не только с чужими, но и в собственной семье.
Бунин же в кругу близких и домашних отличался покладистостью и добродушием. Он хотя и ссорился с домашними, легко и быстро мирился с ними, прощая настоящие или вымышленные обиды. И сам сознавался, что он порой чересчур обидчив.
День нашего приезда в Жуан-ле-Пэн в октябре 1947 года. Ослепительный золотой и синий тревожный день. Мистраль сухо шуршит в саду листьями одинокой пальмы. Под ней кусты пышных белых зимних роз. За домом тянутся рядами оливковые, апельсиновые и лимонные деревья. С балкона нашей комнаты видны снежные вершины Альп.
После завтрака мы с Георгием Ивановым идем к морю. Он постоянно на ходу сочиняет забавные экспромты и тут же их забывает. Но я стараюсь их запомнить и даже иногда, вернувшись домой, записываю.
Вот и сейчас он, глядя на мои ноги, осторожно ступающие по кочкам и камням, рассыпанным по скату пригорка, спускающегося от «Русского дома» к железнодорожному полотну, говорит:
Шагайте смело, в добрый час, Хорошенькие ножки! Шагать придется вам не раз По этой вот дорожке.Конечно, «не раз», а «еще много, много раз» мне придется спускаться и подниматься «по этой вот дорожке». Ведь мы приехали сюда на полгода.
Мы проходим мимо отеля «Провансаль», похожего на пряничный замок какой-то южноморской феи. Сейчас он заколочен на зиму. Сосны, окружающие его, – от них и название Жуан-ле-Пэн, – меланхолично перешептываются и вздыхают. Нет, не от мистраля, а от одиночества, заброшенности и солнечной тоски.
И вот – море. Я давно не видела моря. Я смотрю на него и, как всегда после долгой разлуки с тем, что очень любишь, чувствую разочарование.
Может быть, Брюсов прав:
Создал я в тайных мечтах Мир идеальной природы. Что перед ним этот прах…Нет. «Мир», созданный мною в «тайных мечтах», гораздо скромнее и бледнее, чем тот великолепный «прах», что расстилается сейчас передо мной. Но мой мир до каждой песчинки, каждой капли морской, каждого дуновения ветра переполнен грацией, легкостью, нежностью и чем-то еще, что до боли отзывается во мне и роднит меня с ним.
А здесь, на «лазурном берегу», я чувствую свою отчужденность от всей этой грандиозной, подавляющей, фантастической красоты. Я здесь не на своем месте. Все слишком великолепно. Бескрайнее, сияющее море. Бескрайнее, сияющее небо. Все бескрайно.
Мне кажется, что время здесь тоже бескрайно и пусто. Будто время переходит в пространство, в это синее, сияющее море, в это синее, сияющее пустое небо. Мне кажется, что бескрайнее время своей пустотой и тяжестью уже ложится мне на плечи. Все эти синие, сияющие средиземноморские дни, такие длинные, высокие и глубокие – и пустые. До чего пустые! Их все придется прожить. Каждый день, каждый час, каждую минуту отдельно, до конца. Нестерпимый блеск, золотисто-синее сияние – что мне делать со всей этой чуждой мне красотой?
Сердце сжимает «золотая забота, как мне времени бремя избыть». «Золотая забота», или попросту – страх скуки.
Да, я боюсь, что мне здесь будет скучно, очень скучно. Я уже готова вздохнуть:
– Ах, зачем я приехала сюда?..
Я стою рядом с Георгием Ивановым. Он, как и я, смотрит на это море и на это небо. Но он чувствует совсем не то, что я. Для него сейчас ничего лучшего не могло случиться, чем вместе со мной снова стоять у любимого Средиземного моря. И оттого, что мне нельзя громко сказать: «Мы напрасно приехали сюда!» – ведь это огорчит его, – мне становится очень грустно.
Но я в тот первый день ошиблась. Ошиблась, как уже много раз ошибалась, думая о своем будущем.
Я совсем не скучала в Жуан-ле-Пэн. Напротив – месяцы, проведенные мною там, были одними из самых замечательных и незабываемых за все мои эмигрантские годы.
Ведь там, в «Русском доме», мне удалось по-настоящему узнать Ивана Алексеевича Бунина.
В эту ночь я плохо спала из-за мистраля, буйствовавшего в саду и хлопавшего сорванными с петель ставнями.
Успокоился он только под самое утро, и то ненадолго. Я проснулась от грохота, шума и хлопанья уже дверей, а не ставен. Казалось, мистралю надоело буйствовать в саду, и он после короткой передышки, набравшись новых сил, ворвался в дом и бесчинствует в нем.
Я наскоро одеваюсь и выхожу на площадку узнать, в чем дело. Снизу доносятся голоса. Перегибаясь через перила, я вижу красного, взъерошенного, растрепанного Роговского, директора «Русского дома», неистово жестикулирующего. Отсюда, сверху, он похож на ветряную мельницу: сверху мне не видны его длинные, тонкие ноги, а только его почти квадратное туловище с крутящимися, как крылья мельницы, руками.
Тут же слуга-казачок, повар и две женщины в передниках. Все они суетятся вокруг Роговского, яростно
