Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

И когда в похоронном шествии, страшном, отвратительном, триумфальном и чудовищном, везут по Парижу на колеснице разлагающийся труп Марата, с нагримированным лицом, — потому что тление уже исказило его, — с открытой грудью, на которой зияет рана, с открытой из-под красного покрывала рукой, держащей железное перо, в этом ужасном карнавале смерти эта подробность — заслуженная почесть. Его можно было хоронить с железным пером в руке, — потому что этот журналист умер с пером в руке».

И еще одна черта существенна в облике «друга народа». «В революционное время, когда столько народа готово половить рыбки в мутной воде, когда Робеспьеру, — одному только Робеспьеру, — дается, как нечто необыкновенное, исключительное, титул „неподкупного“ — Марат не имел возможности даже купить себе ванну. Он берет напрокат ванну поденно у лавочника на углу. Он умер нищим. Может ли быть лучший некролог для служителя прессы?»

Отдавая профессиональную дань Марату-журналисту, отмечая, что его сила, его «неслыханный успех» шли от «одной жизни с толпою, с нацией», Дорошевич особо останавливается на таком его качестве как революционный фанатизм. Этот человек, называвший себя «филантропом», мог, не задумываясь, потребовать казни 270 тысяч людей, если это было необходимо во имя революции. И он же призывал немедленно назначить диктатора, который указывал бы подлежащих истреблению изменников.

Но если Марат был одновременно искренен и ужасен в своем величии, то Жак Эбер, один из лидеров левых якобинцев, издатель журнала «Пер Дюшен», пропагандировавший террор в его самых крайних формах, был отвратителен в своем приспособленческом стремлении оседлать революцию, быть левее самых левых. <…>

Неистовству Эбера не было границ. Не было головы в Конвенте, которой бы он не грозил. <…> Он грозил поднять восстание против Конвента. Разве он не идол, не кумир Парижа? Разве «Пер Дюшен» не расходится в 600 тысячах нумеров? Он уже представлял опасность для Конвента, — и его схватили. Его и 17 человек с ним. <…>

Президент Революционного Трибунала, обращаясь к подсудимым, перечисляет их «титулы»:

— Негодяи, разбойники, изменники, презренные орудия контрреволюции, подлые души, убийцы, палачи, варвары, лицемеры, душители свободы, морильщики голодом, убийцы отцов отечества, жестокие рабы, узурпаторы, агенты тиранов, лакеи иностранцев, ложные патриоты, роялисты!

В такой обстановке их судили. Вряд ли обвинению кто-нибудь верил. Но смертный приговор был известен заранее.

Нет спасения в кровавой мясорубке и тем, кто толкал в нее других. Дорошевич подходит к самому главному — к трагедии революции. Революцию, говорил Камилл Демулен, задумывают мыслители, ее делают герои и палачи, ею пользуются ничтожества. Неужели Бог создал человечество таким глупым? Дорошевич не столько отвечает, сколько ищет ответа: «Людям словно надо, чтобы у них убивали детей, убивали отцов, убивали братьев. Человечеству словно необходимо, чтобы его терзали, мучили, душили, топили в крови и слезах, заставляли страдать и вопить от боли, превращали жизнь в ад». Оправданием крови и слез стал жупел контрреволюции. И далее Дорошевич говорит со слушателями, что называется, напрямую: «У революции есть своя психология, и есть своя психология у контрреволюции.

Контрреволюция всегда смотрит на революцию свысока, презрительно. Она не верит в этих „новоявленных“ реформаторов, „новоявленных“ законодателей, „новоявленных“ вождей. Это — недоверие к новичкам, к „выскочкам“, к „затеям“. В новое всегда верится с трудом.

— Это непрочно. Это ненадолго. Это должно скоро кончиться.

Контрреволюция всегда относится к революции свысока, а потому несколько легкомысленно. Контрреволюция недооценивает революции.

Революция — напротив. Она переоценивает контрреволюцию. И это вытекает из самой ее природы.

Революция не убивает старого строя. Она только его хоронит. Старый строй сгнил. Он похож на дом, у которого сохранилась штукатурка, но выветрились, превратились в труху столбы, балки, накаты, стропила. Он ждет только первой бури, чтоб рухнуть. <…> Революция, настоящая революция и разражается-то только тогда, когда старый строй уже сгнил. Потому и разражается, что он сгнил! И первая победа революции достается всегда сразу, легко. Странно легко. Революция сама не верит своей победе. Не верит именно благодаря ее легкости.<…>

Легкость победы заставляет сомневаться в ее прочности.

— Ведь должны же они сопротивляться! Где-нибудь да таится контрреволюция!

Чем живет революция? Боязнью контрреволюции. Этой боязнью дышат и вдохновляются ее вожди. Этой боязнью они питают, насыщают массы. Этой боязнью поддерживают революционное настроение, революционный подъем духа у масс.<…>

Контрреволюция это кошмар революции. И борьба с нею, отыскивание контрреволюции, в конце концов, поглощает все силы революции. Вот почему те учреждения, как „Комитет общественного спасения“, — эта чрезвычайная следственная комиссия Великой Французской революции, — которые ведут борьбу с контрреволюцией, получают первенствующее значение, делаются всесильными, главенствуют надо всем и надо всеми, и все остальные учреждения революции отходят на второй план».

Можно представить себе, как вздрогнули слушатели при этих словах. Лектор выступал против самой Чрезвычайки. Но Дорошевич продолжал пророчествовать, и кровавый призрак 1930-х годов, сталинских репрессий уже вставал за его словами: «Контрреволюционеры мерещатся всюду. Фукье-Тэнвилль посылает на гильотину своих родственников, Робеспьер — друзей детства. Подозрительны все — те, кто вчера боролся рука об руку за свободу. Люди чужой партии, люди своей партии: „Искренни ли они?..“» И вот итог: «Революция рубит все головы, в особенности те, которые поднимаются над другими. В конце концов, Великая Французская революция превращается в шекспировскую трагедию, где сцена завалена в конце последнего акта трупами <…> Коса террора косит все головы в поисках скрывающейся где-то контрреволюции».

Этот кровавый кошмар рождает человека, который задушит революцию. Здесь Дорошевич переходит к последней лекции своего цикла — о Наполеоне. Кто спит в саркофаге Дворца инвалидов? Император? Завоеватель мира? Нет. В этой могиле лежит революционер, якобинец, офицер гражданской войны. К своей коллекции революционных журналистов Дорошевич добавляет «журналиста-практика, журналиста-реалиста, журналиста-карьериста». Следует рассказ о том, как скромный лейтенант артиллерии в 1793 году выпустил посыпанный «крупной якобинской солью» памфлет «Ужин в Бокэре», вся терминология его — «преступные аристократы», «республика, которая диктует свои законы всей Европе», «ниспровержение тиранов» — более чем соответствовала духу революционного времени. Это потом министр полиции Фуше, выполняя поручение императора, будет по всей Европе разыскивать и уничтожать «эту проклятую брошюру». А пока Наполеон делает карьеру: революционный генерал, потом первый консул. На десятом году революции он скажет: Basta! La révolution est finie!