Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 2: XX век - Коллектив авторов
Гуревич по доверенности Паниной ознакомился с ее делом в Следственной комиссии. Им также была разрешена встреча накануне суда. Во время продолжительной беседы, без свидетелей и не через решетку, а в дежурной комнате, Панина сообщила, что «со стороны тюремной администрации и низших служащих отношение к ней безупречное, даже внимательное». Настал день суда – го декабря 1917 года. Революционный трибунал заседал в бывшем доме вел. кн. Николая Николаевича на Петроградской стороне. Все подступы к дому заполнила толпа: зал не вмещал всех желающих присутствовать на процессе. Были приняты меры, чтобы «впустить побольше большевистских сторонников из простого народа». Но в зале оказалось также много интеллигенции.
Когда Панина вошла в судебный зал, вся публика встала и устроила ей шумную овацию. За судейским столом, который стоял на эстраде, разместились председательствующий рабочий И.П. Жуков (в свое время ученик вечерних классов организации, родственной Народному дому) и шестеро заседателей – от петроградских предприятий. Суд задумывался новой властью как показательный. На процессе присутствовал нарком юстиции Стучка. Гуревич был прав, характеризуя процесс уже постфактум: «Дело гр. С.В. Паниной в революционном трибунале заслуживает общественного внимания в настоящем и должно сделаться достоянием истории в будущем, так как оно характерно не только для действующих лиц, но и для эпохи, которая его породила». В современной литературе отмечается, что Панину судили «главным образом за то, что она являлась активным членом ЦК партии кадетов, объявленной советским правительством партией врагов народа, и это уже была расправа за убеждения, за принадлежность к определенной политической группировке». Закономерно, что «Вестник партии „народной свободы“» поместил на своих страницах подробный отчет о заседании ревтрибунала по этому делу (№ 31, 28 декабря 1917).
Судебное заседание открыл председатель И.П. Жуков, сказав, что революционный трибунал будет самым ярым защитником прав и обычаев русской революции, будет строго судить тех, кто пойдет против воли народа, а невиновные найдут в нем надежного защитника. Жуков обратился к Паниной с вопросом, признает ли она себя виновной. Софья Владимировна отрицала свою вину. Далее был зачитан доклад Следственной комиссии. Ритуал суда требовал, чтобы председатель суда предложил желающим из публики выступить с обвинительной речью. На это предложение никто не откликнулся. Тогда предложили желающим выступить с защитительной речью. Гуревич, как пишет Панина, сказал спокойные, добрые слова. Судя по «Известиям» ВЦИК, он оправдывал действия Паниной, ставил ей в заслугу ее благотворительную деятельность и упирал на то, что «теперь нет закона, который признавался бы всеми, а ваши декреты признают далеко не все». Он подчеркнул, что судить Панину по совести невозможно, «значит, остается судить ее партийно. Тогда незачем обставлять это всеми атрибутами судебных процессов. Тогда это – гражданская война». Атмосфера в зале, хотя и была напряженная, но в целом, как ее запомнила Софья Владимировна, оставалась в пределах «умеренности и аккуратности». Дальше, однако, «случилось непредвиденное»: слова попросил человек из публики. «Ваша фамилия?» – «Иванов». – «Профессия?» – «Рабочий». Паниной он был совершенно неизвестен. «Его выступление произвело, – вспоминала она многие годы спустя, – эффект разорвавшейся бомбы». «Не чуждаясь народного пота и дыма, – сказал о подсудимой рабочий, – она учила отцов, воспитывала их ребят. Они видели от нее не только помощь, но и ласку. Она зажигала в рабочих массах святой огонь знания, который усердно гасило самодержавие. Несла в народ сознательность, грамотность и трезвость. Несла культуру в самые низы… Я сам был неграмотным, темным человеком. У нее в Народном доме, у нее в школе я обучился грамоте. На ее лекциях я увидел свет… Не позорьте себя. Такая женщина не может быть врагом народа. Смотрите, чтобы не сказали про вас, что революционный трибунал оказался собранием разнузданной черни, в котором расправились с человеком, оказавшимся лучшим другом народа…» И, подойдя к скамье подсудимых, он поклонился и сказал громко: «Благодарю Вас!»
Речь рабочего Иванова, по свидетельству Паниной, вызвала необыкновенное волнение среди судей: «Засуетился Стучка, народный комиссар юстиции, который тут же присутствовал и руководил всей постановкой. Тотчас же был выпущен с обвинительной речью один из большевистских ораторов». Это был молодой рабочий с завода «Новый Парвиайнен» Наумов, «Известия ВЦИК» потом с удовлетворением цитировали его речь. Наумов одобрил суд над Паниной как над саботажницей: «Класс угнетенных кровью добыл власть и не может, не должен претерпевать оскорблений этой власти». Он подчеркнул, что дело носит принципиальный характер: «Сейчас перед нами не отдельное лицо, а деятельница партийная, классовая, она вместе со всеми представителями своего класса участвовала в организованном противодействии народной власти, в этом ее преступление, за это она подлежит суду». Отвечая на то место в речи Гуревича, где он говорил о благотворительности Паниной, как ее заслуге, Наумов сказал: «Я готов согласиться, что в прошлом гражданка Панина приносила пользу народу… Но тем-то и отличается их благородство, чтобы давать или бросать народу куски, когда он порабощен, и мешать ему в его борьбе, когда он хочет быть свободным. Пускай народолюбивая графиня Панина действительно добра и благородна. Но вот народ пришел к власти… Тут и благородство не помогло, и чем только можно была оказана помеха… Пускай трибунал помнит, что мы имеем право быть свободными, а кто этого не хочет понять – подлежит обезвреживанию. Гражданка Панина мешала народу в его работе. Действуйте, граждане судьи, не для одного благородства, а на пользу миллионов – и жизнь оправдает вас!»
По мнению Паниной, Наумов «нес невероятную околесицу». Когда он говорил, из публики раздавались крики: «Врете!», «Неправда!». Джон Рид, присутствовавший на процессе, описал реакцию публики как неистовство: зал освистывал суд и громкими возгласами приветствовал Панину. И хотя в помещении находились вооруженные патрули Красной гвардии и была сделана попытка очистить зал заседаний, никаких актов насилия не наблюдалось. Лишь «одного мужчину, который оскорблял суд и Советы и вопил не своим голосом, в конце концов выставили».
Защитник Гуревич, отвечая обвинителю, говорил: Наумов всецело захвачен и опьянен успехами пролетарского восстания; его устами говорит больная узость доведенного до крайности классового самосознания, которое с гневом отвергает и хочет
