Иоганнес Гюнтер - Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном

Князь по-дружески подмигнул мне, когда я ему обо всем рассказал, и чокнулся со мной в знак одобрения.

На следующий день он показал мне свою обширную библиотеку, которую начали собирать его предки более ста лет назад. В основном это были инкунабулы на пергаменте, а также энциклопедии и справочники, все очень старые;

книжное собрание не для молодого человека, но очень внушительное. С князем отношения понемногу налаживались, но княгиня по-прежнему оставалась холодна и при всей своей любезности неприступна.

На другой день я слег в постель с жесточайшей ангиной. Состояние мне было знакомо, ибо давно уже раз в год у меня начиналось сильнейшее воспаление гланд, сопровождавшееся высокой температурой; обычно оно длилось определенное время, от восьми до десяти дней, пока не вскрывался нарыв, после чего все быстро проходило. Князь с княгиней в тот день куда-то уезжали, и я, собственно, должен был ехать с ними до Гамбурга. Князь уже готов был отложить свой отъезд. Но мне удалось уговорить его не делать этого, и, вызвав мне сельского врача, он самым сердечным образом со мною простился.

С тех пор я больше его не видел, мы лишь обменивались с ним нечастыми письмами, и он присылал мне свои новые книги. Князь Эмиль фон Шёнайх-Каролат, конечно, не был великим поэтом, но он был неравнодушен к музам и по-настоящему добр. Он был воплощением благородного человека — сама серьезность, рыцарственность, готовность прийти на помощь. В то время я многие его стихи знал наизусть.

В Дрездене я обнаружил письмо от отца, в котором он позволял мне перебраться в Мюнхен. При этом он писал о том, что события в России вызывают тревогу.

Профессор Лессинг приятно поразил меня тем, что предложил мне комнату в своей мюнхенской квартире на Бидерштайнерштрассе, 10; снимавший ее жилец как раз собирался в мае съехать, а мне предназначалась роль сторожа, — я мог жить там бесплатно. Такому предложению я был, разумеется, рад, ибо хотя отец повысил мое месячное содержание до семидесяти рублей, — что составляло примерно 150 марок, — но полная самостоятельность и необходимость за все платить самому меня немного пугала.

В середине апреля я прибыл в Мюнхен. Герберт фон Хёрнер снял мне на четыре недели комнату на Цибландштрассе. Сам он жил за углом на Шраудольфштрассе.

Оба мы были высоки ростом и по-молодому поджары. Волосы я зачесывал гладко назад, вместо галстука носил черный шелковый пластрон, заколотый небольшой серебряной булавкой в виде сфинкса. Должно быть, мне таким образом хотелось обозначить свою принадлежность к цеху художников. Герберт был белокур, так же весел, как я, может быть, чуть сдержаннее и строже; стихи он писал реже, но лучше, чем я. В моих глазах он был самым изощренным типом прирожденного художника. Мне вспоминается один единственный горячий спор между нами: речь шла о трагедии, которую я написал, там некий молодой человек громовым пятистопным ямбом обличал аристократов и клерикалов за их классовые предрассудки. Пьеса Герберту не понравилась, возникло бурное препирательство. Расстались мы после непривычной и весьма резкой перебранки, в ходе которой он констатировал мое сходство с верблюдом, а я его — с ослом…

О, как мне нравилось жить в Мюнхене!

Стоило только выпростаться из громады темного и неприбранного вокзала, как город распахивал перед изумленным взором пришельца все свои нескончаемые чудеса. Почти по-южному голубое небо в белых кружевах облачков, очертания гор на юге, красивые церкви, широкие шикарные улицы, Английский Сад с его причудливой Китайской башней, пестрая Леополыптрассе с ошеломляющими витринами Швабинга, района, где весело пенилась юность, с легкостью отдавшая себя самому непринужденному богемному существованию. Огромные пивные бочки с впряженными в них тяжеловозами, пивные залы под открытым небом, все до последнего столика занятые пиводуями, куда более добродушными и покладистыми, чем в кичливом Берлине. Длинногривые юноши-гении, кое-как одетые, с лихорадочным блеском в глазах, бесконечные разговоры за столиками в бывшем придворном парке, за чашкой кофе, за кружкой сидра. Диво ли, что вот уже несколько десятилетий именно сюда, под сень артистической одержимости, стекались преданные искусству сердца?

И не имеет значения, что сами-το коренные мюнхенцы народ скорее неотесанный; не имеет значения, что Мюнхен — самый продуваемый ветрами город на свете; ветра достаточно и в головах «шалопаев», вечно склонных к проказам…

Львы перед манежем с фигурами полководцев выглядят сонно, будто напились пива, но что еще могут пить они в Мюнхене? Они ведь не могут сбегать по Максимилианштрассе к Изару, чтобы освежиться горной водичкой. В Петербурге львы разные, непредсказуемые, они то добродушны, то злы — это от водки.

О, легкий воздух юга! Милый, уютный Мюнхен!

Не успел я обжиться на Цибландштрассе, как выяснилось, что нужно перебираться в квартиру Лессинга. Его жильцом был молодой литератор, который уже добился некоторых успехов: он был редактором в солидном издательстве «Бек», где выпустил целый ряд поэтических антологий. Его звали Вилли Веспер. Он переехал в квартиру на том же этаже напротив, которая была ему удобнее, потому что там ему предлагался и завтрак. Выглядел он как актер, был при этом умен и явно знал об этом. Тогда я не мог понять, что меня в нем отталкивало. Лишь много лет спустя до меня дошло, что он был типичным литератором!

Там, где Цибландштрассе переходила в другую улицу, помещалась русская читальня, в которой я нередко проводил утро, пока Герберт был в академии. Там на столах лежали некоторые русские журналы, толстые, довольно скучные журналы, лишенные какого-либо художественного оформления. Они были не по зубам юному рекруту искусств и адепту революции. И все-таки — большой плюс — они были русскими. Позднее я узнал, что Ленин в свой мюнхенский период был постоянным посетителем этой читальни.

Один из первых визитов я нанес Францу Хесселю, жившему на Каульбахштрассе. Там он снимал часть второго этажа в так называемом «Домике» — особняке графини и поэтессы Франциски Ревентлов, издававшей журнал

«Швабингский наблюдатель». Временами этот дом походил на штаб-квартиру мюнхенской богемы.

Какое-то приятное чувство возникло у меня уже, когда я поднимался на второй этаж этого дома. У дома было свое лицо, и оно было мне симпатично.

Хессель, среднего роста, коренастый, с характерной еврейской головой, был очарователен. Чрезвычайно умен и при этом отменно остроумен, благожелателен, искренен и совершенно непринужден во всем, что он говорил и делал. Родом он был из Берлина и лет на десять старше меня. Его чарующее гостеприимство привело к тому, что я зачастил к нему, прихватывая с собой и Герберта, который там тоже вскоре почувствовал себя как дома. Роль домохозяйки исполняла подруга Хесселя, она была из Вестфалии, из рода потомственных филологов, ее дед был первым издателем Августа Вильгельма фон Шлегеля. Алкоголь в доме не водился, подавали чай, лишь иногда по вечерам немного пива. Зато принято было курить. Мы непрерывно курили сигареты. Вина не требовалось: разговоры пьянили куда сильнее.