Маня Норк - Анамор

Когда мы выходим, очередь зло косится на нас. «Сидят тут по часу. будто в парикмахерской. Ничего нет хуже этих самых мамаш с детьми. Думают, что им всё позволено.» Мама не оборачивается.

В купе мама улыбается: «Вот теперь тебя люблю я.» Но я не отвечаю. Сижу не двигаясь, с каменной мордой. Вот именно — не лицом, а мордой. Так что меня сейчас лучше не трогать. И мама будто понимает это и пододвигает ко мне чай. Я пью чай, грызу печенюшку. Нет, за меня всё это делает каменная рожа. Я тут ни при чём. Потом ложусь. Мне холодно. Ледышка пробила — стены вагона, простыни, одеяла, мою кожу. Мне не согреться. Я не дрожу мелкой дрожью, просто цепенею. И совсем оцепенев, засыпаю. Но и во сне тоже холодно.

Однажды мама пытается мне объяснить, почему нельзя не ходить по-маленькому так долго. «И по-большому — тоже, но по-маленькому — особенно». Я делаю вид, что понимаю, а на самом деле не понимаю. И не хочу понять. Потому что гнать меня, и вообще любого, в это говно и заставлять над ним корячиться — это говно, то же самое. «Лучше б я там тогда умерла. умерла, а не пописала бы. пусть бы во мне всё это стало твёрдым. Колючим. Пусть бы все эти ледышки слиплись бы, и я с ними замёрзла. Или растаяли и тогда затопили бы меня и всех и всё. Жёлтые ледышки. Как леденцы. Лимонные. Как мамино лицо.».

Мама мама что ты со мной делаешь зачем мне снова рождаться через железные прутья мне больно мама мама зачем это.

Мамино лицо становится совсем белым и холодным. Будто что-то всасывает всю желтизну. Нет, не холодным, а «с холодком» — есть ведь такие конфеты, драже. Мятной ледышкой. Таблеткой под язык — хоть мамино лицо и не круглое. Мама — героиня-сиротка из японской сказки — идёт собирать синюю землянику. Землянику под снегом. Белая фигурка вступает в сугроб, и сугроб отрывается от земли. И всё это — анамор. Мама не говорит. Все нотки вымерзли и на губах её — индевелая задвижка. Снежная мята. Эти белые губы могут попробовать разве что синюю землянику.

Прошла мама в молчании. Прошли брежневские старухи. Прошёл поэт и его писающий голос. В руках у поэта был кислый войлочный колпак. Прошли страхи, почти не страшные. Прошли все мои мании, малые и большие, напевающие маму, меня, старух, поэта с писающим голосом, вообще всё. Прошли дети, растленные и растлённые, вываренные до мыла. Прошли физалисы и все их пыли и моли. И все хули и пули и штыки. И лисы, раздавленные и нераздавленные, и они подмигнули мне.

Прошёл мамин голос. Но я его не узнала. А когда узнала, уже проснулась.

В ридикюле одной из старух сидела мамина обезьянка.

Ласточка в этом сне была белой и билась о снег.

16.

Моё детство закончилось, когда я получила первую в своей жизни пощёчину. Мне тогда было одиннадцать лет.

До этого мама давала мне шлепки и подзатыльники. Я дулась на неё, но, в общем, было не больно и не очень обидно. Пощёчину я получила за то, что написала контрольную по русскому на двойку. Я оправдываюсь: «У нас почти все получили двойки». но мать не слушает, говорит, что приносить двойки по русскому, когда у тебя мать филолог, позор. и вдруг бьёт меня по щеке — несильно. но я от страха отшатываюсь так, что задеваю этажерку и ору: «Буду, буду получать двойки! Каждый день! Назло тебе!» Я валюсь на диван, рыдая, а мать выходит из комнаты. я плачу долго, мне кажется, что час.

Достаю кляссер с марками, смотрю на них долго-долго: шесть марок с дятлами («България»), марка с голой женщиной — Венера. На кубинских марках — картины: всё коричневое, зелёное, вязкое.

... а если взять и потонуть в этом жутком, зелёно-коричневом? Пусть пиявки меня съедят, всю кровь из меня высосут. Я захлопываю кляссер. Не хочу этих марок, не хочу школы и матери не хочу. Я её «мамой» называть не буду, только «матерью». Или «мамашей», как у нас двоечник один. У него отец пьяница, механизатором работает, а мать доярка и дура страшная. И маленькая сестрёнка тоже дура. Про них все говорят, что они недоразвитые. Мать двоечника всюду в красных брюках ходит. И моя мать такая же дура и злая. Не люблю её.

Мама открывает дверь и зовёт меня на кухню. Она пытается объяснить, что да, она погорячилась, но и я должна понять. я киваю, не слушая. А если бы и слушала, то всё равно не поняла бы и не хотела понять. Раз меня бьют по морде, я никому ничего больше не обязана, и отцепитесь от меня.

… мама, почему я не смогу простить тебе эту пощёчину и другие — я знаю, они будут?..

Наверное, все люди в мире делятся на тех, кого били по роже, и на тех, кого не били, и эти две группы людей антиподы, может быть, даже ненавидят друг друга. Битые, даже если они злые, сильные, наглые, всё равно живут, словно в ожидании новой пощёчины. И часто бьют первыми — совсем не обязательно кулаками. А в небитых, даже слабых и робких, этого страха, этого ожидания удара гораздо меньше.

Через две недели я опять получила двойку по русскому. Снова наша Алла обозлилась на весь класс, на всех накричала и наставила кучу двоек без разбора. Я захожу в наш подъезд, поднимаюсь на пятый этаж, но не звоню в квартиру, сажусь на скамейку, что стоит в подъезде, сижу долго-долго, хоть мне и холодно. Господи, я не хочу, чтоб меня били. Я здесь буду сидеть до вечера, а если мать откроет дверь, я убегу в мороз, в сугроб убегу. Замёрзну там, превращусь в снежную бабу, в большую снежуху. И мне на голову наденут ведро, и глаза вывалятся, и вместо них мне вставят угольки, а вместо носа будет морковка. Весной я растаю, все пройдут по луже и никто не подумает, что это я.

… я никогда не подойду к двери. Никогда не позвоню. Никогда не открою. Господи, как холодно! Пальцы твёрдые, лицо твёрдое, даже ресницы задубели. Я никогда не буду больше мягкой. Ну ничего, я привыкну. Я и сейчас почти привыкла. только вот в туалет хочется. а что, если я напущу лужу прямо в подъезде, и она замёрзнет, и все будут подскальзываться на этом жёлтом льде, ехать носом вниз по ступенькам, и мать пускай тоже. Пусть все переломают руки и ноги, а я убегу.

Я подхожу к нашей двери и нажимаю на звонок. Открывает мама. Она уже в пальто и сапогах, собирается уходить. Я говорю, не глядя на неё: «У меня опять двойка. По русскому». И жду пощёчины. Но мать только вздыхает: «О! Господи, опять! Поешь и сразу садись за уроки. Я, когда приду, тебя проверю».

Я беру холодную котлету и ем её без хлеба, запивая молоком. Беру маминого Сименона, там в названии «орешник», и читаю до вечера. Мне нравится читать взрослые книги и не нравится смотреть взрослые фильмы — кажется, что в них все слишком машут руками, слишком таращат глаза и слишком орут про любовь.

Через месяц я получаю вторую пощёчину. За то, что нагрубила матери. В тот же день мы с нею идём в кино, а потом — в кафе и едим мои любимые трубочки с кремом, но я глотаю с трудом. Какой у этого крема вкус, железный просто, будто ногти матери, скользнувшие по моей щеке. Господи, почему у меня металлическая мама и я сама металлическая? Почему мы не умеем прощать? Почему я такая нелепая, и меня все стыдятся?