Жан Жюль-Верн - Жюль Верн

В декабре 1855 года он отвечает матери: «Ты говоришь, что желаешь мне того, о чем я сам хорошо знаю. Уж не супругу ли нежную? Право, я бы не отказался». Сообщив о женитьбе своего приятеля доктора Виктора Мари на дочери г-на Пелуза, члена Института и директора Монетного двора, он констатирует: «Для него это великолепная партия» — и добавляет: «Не вижу, почему бы мне не подцепить в парижском свете супругу, богатую девицу, которая, скажем, сбилась с предначертанного пути или была бы готова с него сбиться… ну и все тут!»

Хотя по привычке он все маскирует шуткой, чувствуется, что на самом деле он серьезно подумывает о подруге жизни. В искусственной атмосфере парижской среды, высмеянной им в «Сегодняшних счастливцах», он начинает ощущать мучительное одиночество, расплачиваясь за свободу, которая так манила его сначала. Потерявшись в этом мире, чуждом подлинной человечности, полном равнодушных людей, он чувствует, как в нем поднимается жажда нежности. К тому же завоевание Парижа, о котором мечтают все юные провинциалы, пришлось оплачивать немалыми разочарованиями. Жил он очень бедно, и с течением времени стесненность в средствах становилась ему все тягостней. Он болел, и теперь его здоровье не блестяще. Каким облегчением было бы для него присутствие женщины. Позже он напишет: «Вдвоем нищету как-то легче переносить».

Я не сомневаюсь, что первая любовь к Каролине еще долго жила в сердце Жюля Верна, неудачность ее нанесла ему настоящую рану, ибо еще через пять или шесть лет он с горечью произносил имя Каролины. Расхохоталась ли юная ветреница, как говорит одна из ее приятельниц, или усмехнулась, как пишет другая? Возможно, но я опасаюсь, что в данном случае речь идет лишь о той или иной манере выражаться: ее отказа было вполне достаточно, чтобы глубоко огорчить отвергнутого поклонника. Существенно лишь то, что он так и не забыл ее.

Он пытается забыться в работе. Мать его убеждена — и это вполне естественно, — что женитьба была бы для него лучшим лекарством. Но в ответ на все ее предложения он только отшучивается. Не знаю, действительно ли он отпустил приписываемую ему шутку о «мадемуазель Элоизе, девице до отказа заряженной темпераментом, которого я поджигать не собираюсь», но сомневаюсь, что она была адресована отцу этой особы, который просил контрамарки на спектакль. По всей вероятности, тут произошло смешение двух разных случаев. Секретарь Лирического театра действительно послал би?еты в ложу отцу Нинет Шегийом: он пишет об этом матери в письме от 21 июня 1855 года, шутливо добавляя: «А он, неблагодарный, не предложил мне руки своей дочери… Как будто я не в состоянии, не хуже любого другого, составить счастье этой юной и богатой наследницы».

Неудача с Лоранс Жанмар в 1854 году из-за шутки, послужившей, впрочем, лишь поводом, не была сколько-нибудь чувствительной — ведь девушка эта уже решила вступить в другой брак, оказавшийся, кстати сказать, несчастливым. То, что нантские семейства не очень-то высоко ставили молодого драматурга, его, конечно, обижало, но провалы матримониальных планов, которые строила его собственная семья, были ему совершенно безразличны.

На жизненные события и обстоятельства каждый реагирует в зависимости от особенностей своего психического склада и душевного состояния, порожденного первыми реакциями, оставляющими свой отпечаток. Маленький Жюль проявил себя с самого начала как ребенок с богатым воображением, увлекающийся играми и верховодящий в них (письмо одного преподавателя, приводимое госпожой А. де ла Фюи в ее книге, гл. III). Он был весельчак и даже насмешник. Шутки его были в духе времени, когда допускалась грубость, но запрещалось распутство. Современные красотки состроили бы гримасу на то, что вызывало громкий смех в пятидесятых годах прошлого века. Вкус к вольной шутке сохранился у него на всю жизнь. Письма его к родственникам напичканы такого рода балагурством.

У меня вызывает сомнение, будто на «обедах одиннадцати холостяков» он произносил «в высшей степени сальные стишки», как утверждает его нантский биограф[35], которая, пользуясь, может быть, отдаленными воспоминаниями жителей Нанта, осталась под впечатлением, что молодой человек являлся для своих чопорных сограждан скандальной личностью! Разве город его детства не нашел, что такая невинная комедия, как «Сломанные соломинки», была вызовом приличиям?

Письмо Тома Мезоннэва от 25 сентября 1925 года вносит ясность в это дело.

«Шарль Мезоннэв был другом детства Жюля Верна, и в течение всей жизни они не порывали друг с другом. Именно Жюль Верн устроил в Амьене брак моих отца и матери. Жюль Верн был компаньоном моего отца у Эггли, и благодаря моему отцу Жюль Верн, который отнюдь не был дельцом, прекратил свою биржевую деятельность. Что касается «одиннадцати холостяков», отец мне о них рассказывал, но никогда не говорил, что Жюль Верн распевал там нескромные песенки. Впрочем, это было бы совершенно несвойственно его характеру: он был насмешлив, но не легкомыслен».

Это суждение близкого друга слишком явно подтверждает и высказывание моих родителей, чтобы я не принимал всерьез «литературные забавы», приписываемые писателю. Если даже я сомневаюсь в подлинности непристойной поэмы, изданной Паскалем Пиа[36], то не из-за шуточек, которые в ней содержатся, а из-за манеры выражения. Предполагаемый автор достаточно склонен был к вольной шутке, но при его складе ума они звучали бы менее грубо.

Разочарование, испытанное им, когда Каролина отвергла его предложенную от чистого сердца любовь, он пережил очень тяжело. Враждебности к ней он не сохранил, но сделал некоторые выводы, которые повлияли на его душевный склад. Нежность, которую он к ней испытывал, ему пришлось упрятать в самые глубины своего «я». Для борьбы со своим горем он применил оружие, данное ему природой, — юмор. Он снизил эмоциональный тон этой внутренней драмы, высмеивая себя самого и сведя с пьедестала женщину, созданную его воображением. Он поддался очарованию девушки, благосклонно принимавшей страстное чувство, которого сама она не разделяла. Быть может, он, сдерживаемый чрезмерной скромностью, открылся ей слишком поздно? Вполне естественная робость не позволила ему стать смелее и распознать подлинные чувства, которые девушка могла к нему испытывать. Она не предала его, ибо ничего не обещала, но он почувствовал себя преданным, потому что верил, что она любит его так, как он себя в том убедил. Отныне он стал скептиком в отношении ценности женских чувств, принизил их больше, чем следовало, и, обобщив этот свой опыт, решил, что женщины — притворщицы и не достойны любви.