Адель Алексеева - Солнце в день морозный (Кустодиев)

Сам он был устремлен не в историю, а в сегодня, не в таинство, а в быт, в цвет и красоту. Ведь именно в быте проявляются психологические черты народа, его склад. У него было необъяснимое убеждение, что приметы сегодняшнего скоро уйдут, а его "Ярмарки" и "Купчихи" станут своего рода историческими картинами.

Его обвиняли то в иллюстративности, то в стилизаторстве, то в серовском психологизме, то в лубочности и примитиве. А он был самим собой, в разные годы разным, всегда разнохарактерным, и задавал загадки критикам. Он типизировал образ, создавал символ. И в то же время переходил от декоративных "Купчих" к психологическим портретам (как в этом "Групповом портрете", как в "Портрете Нотгафт", как в "Монахине" и др.).

Много ли он успел? Увы! Ему кажется, почти ничего. Он дорожит самостоятельностью. Как бы ни назывался союз, в который он входит, а таких уже было три - "Новое общество художников", "Союз русских художников", "Мир искусства", - он остается собой, сегодня верящим в себя, а завтра неудовлетворенным, художником с "душой-астраханкой", влюбленный в краски, цвет, в яркую Русь. И еще - он хочет немножко больше, чем другие, праздника! На это у него есть свои причины.

Через границу проходит фронт

Глаза у Кустодиева светло-карие, лучистые, с веселыми, насмешливыми искорками. Насмешливой иронией он прикрывал то грусть, то недуг, то несуразности окружающего. Пожалуй, это оружие, самозащита...

В конце 1913 года Кустодиев вернулся на милую и злополучную свою родину после очередного лечения за границей (на этот раз он был в Германии). Новый, 1914 год он встретил в Петербурге, полный тревожных надежд.

– Ну, рассказывай, как там в Берлине? - спрашивал Михаил.

Кустодиев, не любивший всерьез говорить о своих болезнях, улыбнулся.

– Ну что же рассказывать? Что твой брат - находка для медиков? Что уникальный случай мой привлек внимание европейской медицины? Что профессор Оппенгейм оперирует только уникумов?

– Да, да. И как же он взялся за тебя? За какой гонорар?

– Гонорар? Ну, братец, ты мыслишь упрощенно, - весело ответил Кустодиев. - Хирургу, если у тебя, например, сердце справа, а не слева, или одно легкое, или какая-нибудь таинственная штуковина в тебе сидит, ему и деньги не нужны. Так вот, Оппенгейм не взял с меня ни копейки. Я просто подарил ему картину.

– А каковы перспективы?

– О, самые радужные! Через год я снова еду в Германию. Оппенгейм обещал повторить свою операцию, и после этого - полное выздоровление!..

Юлия Евстафьевна слушала этот почти шутливый разговор, а в памяти ее проносились месяцы отчаяния и недели надежд. Врачи говорили то о костном туберкулезе, то о церебральном менингите. Заставили надеть корсет на целый год. Оппенгейм приказал его выбросить. Оперировал, предупредив, что возможно ухудшение, но если через год сделать еще одну операцию, то больной будет здоров. Это был первый врач, который заставил поверить, возвратил надежду Юлии Евстафьевне. Но в глазах ее не исчезло выражение скрытой грусти.

– Теперь я чувствую себя Ильей Муромцем, - бодрился Борис Михайлович. - Вот получил письмо от Лужского, зовет в Москву. МХАТ предложил сделать оформление к спектаклю "Смерть Пазухина".

...Москва и Петербург были полны ожидания. Писатели, художники, музыканты предчувствовали будущие перемены. А всех интересовала почему-то история.

Ожидание перемен в стране - это было очевидно в для Кустодиева. Что касается истории, то она ведь творится и сегодня. Прошлое, история - это несметное сокровище, и каждый находит в ней то, что ищет. Стравинский языческие и скоморошьи звучания, Рерих - археолог - могучие образы прошлого.

Композитор Скрябин собирался возгласить новой религией музыку, которая объединит всех людей космоса в общем экстазе...

Писатель Ремизов (портрет которого Кустодиев делал уже дважды) говорил о том, что в минуту опасности дети припадают к матери, человек - к истории родины, вот почему все жадно набросились на молоко от сосцов Волчицы-Истории... Был он забавен, как старичок-полевичок, коллекционировал старые русские слова, собирал старинные игрушки, матрешек, уродцев, кикимор. И сам походил на них.

Он, Кустодиев, ищет в прошлом то, чего не хватает настоящему, цельность.

Судьба России, ее история, ее будущее занимали его, как и всю русскую интеллигенцию. Блок говорил: "Родина, подобно лицу матери, не испугает никогда ребенка". Кустодиеву хотелось добавить: "Но ребенок может разгладить морщины матери".

В конце февраля 1914 года сговорились, что художник будет лепить голову Блока. Со свойственной ему краткостью и аккуратностью Блок записал тогда в своих записных книжках:

"27 февраля. Вечером к Кустодиеву. 3 1/2 часа позировал стоя и не устал. Вымазался пластилином".

...Послеобеденное время. Юлия Евстафьевна в платье с белым гипюровым воротником, которое делало ее похожей на гимназистку, сидела на диване и читала стихи:

Осенний день высок и тих, Лишь слышно - ворон глухо Зовет товарищей своих Да кашляет старуха.

Тут позвонили в дверь, и вошел Блок. Он был красив и строен, но с первого же взгляда Кустодиев увидел в его лице какое-то беспокойство. Следы усталости, быть может, бессонной ночи. Глаза холодноватые, настороженные.

Кустодиев любовался головой Блока, ему доставляло удовольствие изучать это лицо: крупный нос, большие, изменчивые глаза, - ловить за внешней сдержанностью душевный трепет. И радовался натуре - ведь он мог хорошо работать лишь тогда, когда "любил натуру".

Кустодиев с увлечением мял в руках пластилин. Через некоторое время Блок спросил, работает ли телефон, и пошел в коридор позвонить.

Вернулся он совершенно иным. Лицо словно засветилось изнутри. Глухим голосом говорил малозначащие слова, но чувствовалось сдерживаемое волнение. Откинул голову. Крылья носа трепетали. Он словно не замечал никого, погруженный в собственные мысли.

Это было именно то выражение в лице Блока, которого давно ждал художник. Он быстро ощупал пальцами скульптурный портрет. Ах, никак не давались эти веки! Крупные, "полумесяцем", "прозрачные" веки! Пластилин послушно плавился под пальцами. Кустодиев торопился.

И вдруг лицо поэта опять померкло. Какая мысль посетила его?

Кустодиев в изнеможении опустил руки.

Вошла Юлия Евстафьевна, сказала, что стол накрыт, она ждет их. Подошла к мужу, помогла ему встать. Он оперся о ее плечо, как-то виновато посмотрел на гостя. И все направились в столовую. Там уже дети в нетерпении ждали отца.

Поэт взглянул на счастливое лицо больного художника и отвел глаза, боясь быть угаданным. Зная о физических болях Кустодиева, он страдал сам. В записной книжке Блок пометил: "Почти болен перед Кустодиевым".