Евгений Кобелев - Хо Ши Мин

«Секретно. Министру по делам колоний Франции господину Альберу Сарро от главного инспектора индокитайских войск во Франции. Докладываю: вчера вечером я имел беседу с Фан Тю Чинем. После этой беседы хотел бы доложить Вам об исключительно бедственном положении Фан Тю Чиня. Он очень болен, живет в нужде и хочет вернуться на родину.

Настроения этого аннамита, думаю, Вам известны. Я бы только хотел добавить, что он не принадлежит к числу тех, кто доставляет беспокойство нашей власти. Фан Тю Чинь — националист. Он, правда, лелеет надежду увидеть свою родину когда-нибудь независимой, но вместе с тем верит в необходимость сохранения нашего протектората в Аннаме.

Все это говорит о том, что проповедуемые Фан Тю Чинем идеи, профильтрованные за 10 лет его пребывания во Франции, весьма далеки от идей Нгуен Ай Куока, которые он не одобряет. Осуждает он также и его методы деятельности.

Убежденный, что сейчас самая лучшая политика — удовлетворить просьбу Фан Тю Чиня, я хотел бы просить Ваше превосходительство разрешить этому господину вернуться на родину и дать указание Индокитайскому банку оплатить его проезд».

Блюстители колониальных порядков в Индокитае уже не боялись Фан Тю Чиня. Его былой патриотизм, задавленный прессом франкофильских настроений, в конце концов выродился в примитивный коллаборационизм. Перед отъездом на родину 3 февраля 1925 года он выступил с речью в парижском Зале научных обществ, где довольно недвусмысленно выразил свое новое политическое кредо:

— Чтобы существовать и развивать азиатские земли, нам всенепременно нужна материальная сила, и в этом нам может помочь только Франция, и никто другой. Точно так же и Франция, ежели она желает сохранить свое могущество на Дальнем Востоке, должна быть заинтересована в сотрудничестве с нашим Вьетнамом. Будут обе стороны сотрудничать друг с другом — тогда можно будет добиться всего, при разладе же ничего не удастся достичь…

Этой речью он подписал себе смертный приговор как лидеру патриотического движения. Молодые патриоты, которые первыми узрели падение кумира с пьедестала, высмеивали выдвинутые Чинем идеи как «сотрудничество всадника с лошадью».

Чем меньше оставалось приверженцев у Фан Тю Чиня, тем больше беспокоила и тревожила колонизаторов вызывающе смелая деятельность нового лидера вьетнамских патриотов Нгуен Ай Куока. Вместе с другими активистами молодой коммунист собирает в рабочих кварталах Парижа деньги, медикаменты, одежду в фонд помощи голодающим трудящимся России. Он старается не пропускать ни одного рабочего митинга, которые проводятся партией, чтобы потребовать от французского правительства прекращения экономической блокады Советской России и ее дипломатического признания. Его можно часто увидеть в числе ораторов в «клюб фобур» — дискуссионных политических клубах. До поздней ночи горит тусклый свет в его окошке в тупике Компуан: приходится много писать для партийных газет по колониальному вопросу. Воскресные дни Нгуен все чаще проводит в Национальной библиотеке на улице Ришелье, куда Вайян-Кутюрье, пользуясь мандатом депутата парламента, достал ему постоянный пропуск. Частым гостем стал Нгуен на улице Лафайет в Центральном Комитете ФКП. Его назначили в созданную при ЦК комиссию по делам колоний, где он возглавил индокитайский отдел.

Начиная с 1880 года у парижских трудящихся стало традицией в последнюю декаду мая приходить на кладбище Пер-Лашез, чтобы возложить цветы к Стене коммунаров. Вместе со всеми сюда не раз приходил и Нгуен. С волнением слушал он речи ораторов, призывавших свято хранить память о коммунарах, следовать их заветам. Его кулаки сжимались от гнева, когда он проходил мимо находящейся здесь же, в нескольких сотнях метров от Стены коммунаров, могилы палача Коммуны карлика Тьера, которому благодарные буржуа в знак признательности за его «заслуги» воздвигли помпезный надгробный памятник.

Партийной работе Нгуен отдавал все свободное время. Хотя ему уже перевалило за 30, он еще не преподнес ни одной девушке, как того требовала древняя вьетнамская традиция, красный шелк, чтобы бог бракосочетания Лунный старец навеки связал его с избранницей красной шелковой нитью. Может быть, в родной деревне Лотосов оставалась его любимая девушка, которую в соответствии с феодальными обычаями вьетнамской деревни с отроческих лет по взаимному уговору семей предназначили ему в жены. Но с тех пор много воды утекло. Для односельчан он был без вести пропавший. Даже если существовал у его отца с какой-нибудь семьей уговор, он потерял свою силу за давностью лет. На чужбине же найти достойную спутницу жизни оказалось непросто. Частые переезды из одной страны в другую, аскетический образ жизни профессионального революционера, законы конспирации — все это отодвигало устройство личных дел на задний план.

Так он и не успел вовремя жениться, прожив всю жизнь холостяком.

Работая в комиссии ЦК, Нгуен часто встречался с прогрессивно настроенной молодежью из различных французских колоний — алжирцами, тунисцами, мадагаскарцами, мартиниканцами. Среди молодых людей постепенно зреет идея создания единой организации. В июле 1921 года, собравшись на чьей-то квартире, они принимают решение о создании Союза колониальных народов. Нгуена избирают в руководящий комитет. В уставе союза, разработанном Нгуеном, указывалось, что союз ставит перед собой цель объединить представителей французских колоний, живущих во Франции, вести среди них агитационно-пропагандистскую работу, добиваться их сплочения в общей борьбе за национальное освобождение. В первые же дни в союз вступили 200 человек, в том числе две организации — Ассоциация вьетнамских патриотов и Мадагаскарский союз борьбы за права человека.

Одним из активистов союза и близких друзей Нгуена стал уроженец Антильских островов адвокат Блонкур. Через полвека он вспоминал об этих днях: «Нгуен регулярно посещал собрания и митинги, проводившиеся союзом. Работая с ним, я убедился, что он беззаветно предан идее борьбы за освобождение народов колоний, причем не только своей родины — Вьетнама, но всех угнетенных на земле. У него была несокрушимая вера в окончательную победу. Он считал, что для национального освобождения нет иного пути, кроме революции. У меня сложилось убеждение, что мысль о борьбе за национальное освобождение всегда владела его сознанием, определяя всю его жизнь. Я помню, как однажды, узнав о варварских репрессиях французских колонизаторов в Дагомее, он возмутился до глубины души и страдал так, будто все это произошло во Вьетнаме, с его народом. Он был в полном смысле гуманистом и интернационалистом».