Кирилл Косцинский - В тени Большого дома

Не буду перечислять все нарушения закона, которые были произведены ими в ходе следствия, их было слишком много. Назову лишь два-три.

Статья 111 УПК (я ссылаюсь на УПК 1923 г., отмененный лишь с принятием нового УПК в 1964 г.) гласит: «...следователь обязан выяснить и исследовать обстоятельства, как уличающие, так и оправдывающие обвиняемого, как усиливающие, так и смягчающие степень и характер его ответственности» (заметим в скобках, что это требование УПК полностью относится и к суду).

Следующая, 112-я статья, обязывая следователя направлять следствие «в сторону наиболее полного и всестороннего рассмотрения дела», подчеркивает, что он «не вправе отказать обвиняемому в допросе (в ДОПРОСЕ!) свидетелей и экспертов (которых я вообще не видел, хотя на суде требовал их вызова! — К. К.) и в собирании других доказательств, если обстоятельства, об установлении которых он ходатайствует, могут иметь значение для дела». На следствии мне было запрещено не только допрашивать, но даже задавать вопросы.

Сам факт изъятия у меня при аресте кодексов был не просто незаконным, но ПРОТИВОзаконным действием, должностным преступлением. Статья 13 «Основ уголовного законодательства», принятых в 1958 году, гласит: «Обвиняемый имеет право на защиту. Следователь, прокурор и суд обязаны обеспечить обвиняемому возможность защищаться установленными законом средствами и способами от предъявленного ему обвинения и обеспечить охрану... его личных прав». А как же еще может защищаться от обвинений (и противозаконных акций следствия) человек, находящийся под стражей и имеющий — по закону — возможность встретиться с адвокатом лишь по окончании следствия?

Столь же противозаконной была реакция прокурора на мою жалобу по этому поводу. Правда, я было подумал, что сам облегчил ему возможность такой реакции, поскольку жалоба была устной и нигде не зафиксирована. Но тут же я обнаружил в УПК ст. 214: «Жалобы могут быть письменные и устные, в последнем случае они записываются следователем, прокурором или судьей в протокол, который подписывается жалобщиком».

Следствие закончилось. Жизнь приняла размеренный характер: в 7.00 подъем, зарядка, завтрак. Затем часа три-четыре я работал над возникшим вдруг «детективчиком», события которого происходят в конце 1944 года в Австрии (мне хотелось совместить в нем мое знакомство с этой страной и мой новый тюремный опыт. «Детективчик» так и остался неоконченным). Около 12 дня нас — поочередно и поодиночке, так чтобы никто из заключенных не увидел другого, — выводили на прогулку, каждого в один из пяти или шести секторов «колеса», закрепленных за следственным изолятором. Было тепло, я раздевался до трусов и целый час бегал, прыгал, делал гимнастику. После обеда (кормили по сравнению с лагерем просто хорошо, но я еще не был в состоянии оценить эту разницу), — после обеда я с полчаса отдыхал, потом либо читал философов, либо перечитывал Толстого, Достоевского, впервые одолел «Клима Самгина». На сон грядущий в качестве успокоительного я переключался на кодексы. Я все отчетливее понимал, как грубо нарушались следствием законы, и во мне крепла уверенность, что эти нарушения, став известными суду, приведут к оправдательному приговору. Несмотря на «снотворное» (кодексы), спал я плохо, кроме нервов мешала еще яркая лампа над дверью, светившая прямо в глаза, да еще надзиратель, каждые две-три минуты шуршавший металлической створкой «глазка»: в круглом стеклышке всякий раз возникал неподвижный, точно в витрине оптического магазина, глаз бдительного стража.

В эти дни произошло событие, запомнившееся мне на всю жизнь.

Второй этаж следственного изолятора пустовал, лишь изредка в камеру надо мною заходил надзиратель — я слышал над собой его шаги, потом в фановой трубе шумела спускаемая вода. В этот период, действительно, сажали мало: заняты были лишь шесть камер первого этажа. Справа от меня сидел финн (я изредка слышал его взволнованный голос, ломаные русские слова, поток финской речи). Слева был русский, очевидно очень напуганный, — на мои попытки заговорить с ним с помощью тюремной азбуки он не реагировал. Позднее я познакомился с ним: это был инвалид войны, майор морской пехоты Назаренко. Новая молоденькая жена усадила его за «антихрущевские высказывания», надеясь таким образом приобрести квартиру в Ленинграде и дачу в Рощино. В лагере я помог ему написать ряд жалоб, в результате коллегия ленгорсуда по гражданским делам признала его новый брак недействительным, т. к. Назаренко после контузии состоял на учете в психоневралогическом диспансере. По этому — гражданскому — делу суд признал его недееспособным. Однако попытки добиться пересмотра его «политического дела», опираясь на определение гражданской коллегии, не дали никаких результатов: вступал в брак в состоянии невменяемости, но Хрущева ругал вполне сознательно и, несомненно, в целях ослабления... В 1965 году, вскоре после падения Хрущева, его полностью реабилитировали.

И вот однажды я понял, что надо мною появился новый постоялец: он непрерывно ходил, быстрой, нервной и очень неровной походкой. У меня было восемь шагов туда, восемь — обратно. У него непрерывно сбивался темп: то десять, то восемь, то двенадцать. Затихал он лишь на время раздачи пищи и часа на два-три ночью.

Нервность его немедленно передалась мне. Я почти не спал, прислушивался к его шагам, пытался разгадать причины его состояния. На стук по водопроводной трубе он не отзывался.

На третий день, уже под утро — было, вероятно, часов пять — я проснулся от дикого крика. Так может кричать сумасшедший, человек, увидевший страшное привидение, раненый зверь. Надо мною топталось несколько пар ног. Крик затих, но какая-то возня продолжалась. Затем скрипнула открываемая дверь камеры, несколько пар ног загрохотали по железной лестнице и затем, уже почти неслышно, прошелестели по бетонному полу мимо моей камеры — к двери, ведущей в полуподвал, через который нас водили на прокулку.

Естественно, что заснуть я уже не смог.

Около двенадцати выводной, как всегда, повел меня на прогулку. Это был старшина лет шестидесяти, почти всю жизнь проведший в тюрьме. В полуподвале, почти прямо под моей камерой, была загадочная дверь. Металлическая, похожая на металлические водонепроницаемые двери подводных лодок, с металлическим же запорным штурвалом, прикрытая в верхней части брезентовым чехлом, она вела в никуда и давно интересовала меня, как и мощный бронированный кабель, выведенный через стену и шедший под потолком к распределительному щиту. Что скрывалось за этой дверью? Спрашивать об этом надзирателей, дважды в день водивших меня мимо нее, было бессмысленно.