Жорж Перек - W или воспоминание детства

Колледж был религиозным заведением, руководимым двумя сёстрами (возможно, и в родственном и в религиозном смысле слова), которых я не столько вспоминаю, сколько представляю себе одетыми в длинные серые платья и с огромными связками ключей на поясе. Они были строгими и мало склонными к нежности. Школьный директор, напротив, был очень добрым, и я испытывал к нему чувство, близкое к поклонению; его звали отец Давид, он был францисканец или доминиканец, одетый в белую рясу, подпоясанную плетёным шнуром, на конце которого висели чётки. Какая бы ни была погода, он носил сандалии на босу ногу. Кажется, я помню, что он был лысым, и у него была большая рыжая борода. По словам моей тёти, он был крещёным евреем; вероятно, это он потребовал, чтобы меня окрестили, не только из желания меня защитить, но и из стремления обратить меня в христианскую веру.

Не знаю, как происходило моё религиозное воспитание; я совершенно забыл катехизис, который меня заставляли зубрить, если не считать того, что зубрил его с невероятным усердием и благоговением. Тем не менее, я исключительно чётко помню своё крещение в один из летних дней 1943 года. В то утро я дал обет бедности, то есть решил для начала пойти на церемонию крещения в своей повседневной одежде. Я удалился в закуток огорода, расположенного за колледжем, и едва успел погрузиться в молитвы, как вдруг явились обе директрисы в сопровождении двух нянечек. Они искали меня уже целый час. Меня схватили и, несмотря на все мои протесты, раздели, окунули в корыто с холодной водой и принялись грубо натирать хозяйственным мылом — или тем, что его заменяло в то время, после чего заставили облачиться в великолепную матроску. Моим единственным утешением было то, что я остался в носках, которые не имели в себе ничего церемониального.

Матроска принадлежала моему крёстному, бельгийскому мальчику, нашедшему убежище в Вилларе вместе со своей сестрой, которая стала моей крёстной. Как мне сообщили позднее, они были детьми фрейлины королевы Бельгии. Наверное, именно от них я получил по случаю крещения подарок: окаймлённое позолотой рельефное изображение Пресвятой Девы с Младенцем, которое я, воспользовавшись освобождением от уроков и усевшись на заднюю парту, весь остаток дня набожно созерцал, а вечером повесил над своей кроватью.

На следующее утро я вернул костюм крёстному, но моя набожность и вера оставались образцовыми, и отец Давид назначил меня религиозным старостой нашей палаты, возложив на меня обязанность давать сигнал к вечерней молитве и следить за тем, чтобы её читали правильно. Иногда по утрам мне дозволялось встать раньше других и присутствовать на мессе, которую с помощью всего лишь одного мальчика из хора отец Давид служил для себя и двух директрис в маленькой часовне со стилизованными картинами крестного пути. Её колокольня и дала колледжу прозвище. Самым сокровенным моим желанием было оказаться на месте этого мальчика, что было невозможно: сначала я должен был пройти первое причастие, затем торжественное причастие и наконец конфирмацию. Я знал семь таинств, и конфирмация казалась мне самым таинственным, возможно, потому, что она бывает лишь однажды (в отличие от причастия или евхаристии, и исповедания или епитимьи, которые могут быть чуть ли не ежедневными), а также потому, что её полная бесполезность (к чему подтверждать[8] то, что уже было объявлено посредством крещения?) сопровождается церемонией с участием настоящего иерарха Церкви, епископа, официального лица, важной персоны, как мне представлялось, персонажа почти исторического, и для меня неведомого, поскольку я не обращал тогда внимания ни на генералов, которых через полтора-два года уже считал своими идолами, ни на министров, ни на спортивных чемпионов, которые, впрочем, в те смутные времена почти не могли себя проявить.

Епископ приезжал в колледж конфирмовать некоторых, вероятно, самых старших учеников, проживающих в пансионате: ритуальная пощёчина оказалась совершенно символическим жестом, который ничуть не был похож на то, что я представлял как, затрещину, оплеуху или тумак. Эта церемония, то ли баснословная, то ли вымышленная[9], проходила на открытом воздухе; к моему большому разочарованию у епископа не было ни митры, ни жезла; он был одет в чёрную сутану, и лишь фиолетовая звезда и скуфья свидетельствовали о его очень высоком положении. Помню, что мне очень хотелось до него дотронуться, но я не уверен, что это мне удалось.

У меня осталось смутное воспоминание о литаниях, слабое ощущение до сих пор продолжающего звучать нескончаемого рефрена «Молитесь за нас», который хор повторял после имени каждого святого. Сюда же присоединяется воспоминание о словесных играх в виде считалки, в которой последовательность чисел довольно быстро приводит к каламбуру: «Один вокзал, два вокзала, три вокзала, четыре вокзала, пять вокзалов, сигара!» или ещё «Пий Первый, Пий Второй, Пий Третий, Пий Четвёртый, Пий Шестой, Писю мой!»[10]

Ещё я помню «Я — христианин, в этом моя слава, надежда и твердыня», но, конечно же, забыл продолжение, как не помню и того, что идёт после: «И родился Он, Божественное дитя, играйте трубы, звучите волынки…»

XX

С самого основания W было решено, что фамилии первых победителей будут благоговейно храниться в памяти людей и присуждаться всем будущим победителям. Обычай установился со вторых Олимпиад: победитель в беге на 100 метров получил титул Джонса, на 200 метров — титул МакМиллана, победители в беге на 400, на 800, в марафоне, на 110 с барьером, по прыжкам в длину и прыжкам в высоту получили соответственно титулы Густафсона, Мюллера, Шолерта, Кекконена, Гауптманна и Эндрюса.

Обычай распространился очень быстро; используя его, стали отмечать победителей Спартакиад и отборочных состязаний, а затем и победителей местных и классификационных чемпионатов. Вторым и третьим призёрам, которых прежде отличали присоединением к их фамилиям почётных прилагательных «серебряный» и «бронзовый», стали присваивать в качестве титула фамилию того, кто впервые завоевал их место.

Было очевидно, что эти титулы, выставленные напоказ, словно медали — символы победы, — не замедлят стать куда более важными, чем фамилии Атлетов. К чему говорить о победителе: «его фамилия Мартин, он — олимпийский чемпион в беге на 1500 метров», или «его фамилия Льюис, он был вторым в тройном прыжке в местной встрече W против Вест-W», если достаточно сказать: «он — Шрайбер» или «он — Ван ден Берг». Отказ от собственных имён подчинялся общей логике W: вскоре личность Атлета растворилась в перечне его достижений. Начиная с ключевой идеи «Атлет есть лишь его победы», выстроилась в равной степени изощрённая и строгая ономастическая система.