Эстер Гессен - Белосток — Москва

Меня утвердили. И конечно же, когда ровно через полгода после того злополучного медосмотра позвонила капитан Иванова, я ей сказала, что вопрос о моей работе в МВД снят с повестки дня, поскольку я уже работаю в другом месте. А еще через год, когда нам добавили в штатное расписание вторую редакторскую должность, на нее опять-таки приняли еврейку, Анну Крейдлину из Ровно, которая как раз окончила польское отделение филфака МГУ. Во время войны в Ровно у нее погибли родители и брат (сама она накануне войны приехала в гости к московской тете), а воспользоваться репатриацией она не смогла по той же причине, что и я: у нее тоже был муж, родившийся в СССР, и маленький сын от этого брака. Чуть позже в том же 1950 году у нас появилась еще одна сотрудница (два корректора и машинистка, пожилые женщины, работали в редакции с самого начала), редактор-практикант, на этот раз чистокровная полька, родившаяся в Польше, Эва Василевская, дочь известной писательницы и общественной деятельницы Ванды Василевской, чьи ортодоксально коммунистические взгляды она, кстати сказать, никогда не разделяла. Мы все три дружно работали вместе более сорока лет, до момента закрытия нашего журнала. Впрочем, у Эвы был в штатной работе длительный перерыв, о причинах которого мне хочется рассказать.

Эва, как уже говорилось, поступила на работу в качестве редактора-практиканта. Из самого названия следовало, что это занятие временное. И действительно, редакторы-практиканты из других языковых редакций (наш журнал выходил в ту пору на пяти языках — польском, английском, испанском, немецком и французском, позднее появились также японское, венгерское, чешское и словацкое издания), попрактиковавшись у нас, находили себе работу в других местах. Но организаций, где требовался бы редактор со знанием польского языка, в Москве тогда практически не существовало. Неудивительно, что Эва расстраивалась по этому поводу, и, проработав у нас пару лет, на очередном производственном совещании, которое проводил тогдашний главный редактор журнала Николаев, она попросила слова и сказала, что хотела бы узнать, какие у нее перспективы на будущее. Нельзя же быть практиканткой до бесконечности. О чем, мол, думало руководство, учреждая такую должность? Николаев очень смутился (как-никак претензии предъявляла дочь Ванды Василевской, с которой нельзя было не считаться) и ответил, что Эва совершенно права, руководство в ближайшее время займется этим вопросом и какой-нибудь выход, несомненно, найдется.

Выход действительно нашелся очень скоро: Николаев и его заместитель Яковлев оперативно решили, что проще всего будет уволить меня и на мое место назначить Эву. Они вызвали моего начальника, Арцимовича, и сообщили ему о своем решении. Я знаю, что Арцимович возражал и всячески пытался меня отстоять. Во-первых, он меня ценил как работника, а во-вторых, был возмущен такой вопиющей несправедливостью. Но начальство ему заявило, что в нашей редакции неприлично много евреев (наша машинистка и одна из корректоров тоже были еврейками), что Анна хотя бы комсомолка, а я даже этим похвастаться не могу. Кроме того, они знают, что я хорошо перевожу и постоянно подрабатываю переводами для журнала, так что без куска хлеба не останусь, смогу переводить и дальше. Когда Арцимович, вернувшись от начальства, передал мне этот разговор, я была совершенно убита: прежде всего это значило, что мои заработки сократятся как минимум вдвое. Ну и меня удручала моя полнейшая беспомощность в этой безобразной истории. Я решила объясниться с Эвой, но не успела: на следующий день, когда ее вызвал к себе Николаев (я, считая, что терять мне уже все равно нечего, пришла на работу с большим опозданием) и сообщил, какой прекрасный выход найден руководством, Эва прямо тут же в кабинете попросила дать ей листок бумаги и написала заявление об уходе. Потом вернулась в нашу комнату, сказала мне, чтобы я не волновалась, она не намерена строить свою карьеру на чужих костях, попрощалась с нами и пошла домой. С той поры она много лет работала у нас в качестве внештатного переводчика. Кроме того, переводила понемногу на русский язык произведения польских авторов и, главное, писала детские сказки. У нее в разные годы вышло несколько сборников этих сказок. На штатную же работу в нашей редакции она вернулась без малого четверть века спустя, во второй половине 1970-х годов, уже в совершенно ином качестве. Тяжело и неизлечимо заболел Валериан Арцимович (вскоре после этого он скончался), и тогдашний главный редактор журнала, писатель Савва Дангулов, предложил Эве должность ответственного редактора нашего издания. С той поры и до самого закрытия журнала в 1991 году она была нашей начальницей, и нам очень хорошо работалось вместе. Теперь она не работает, но активно занимается общественной деятельностью, состоя членом правления организации польского землячества в России «Польский дом». А я всю жизнь помню ее благородный поступок 1950-х годов, потому что убеждена: далеко не каждый повел бы себя так и подобной ситуации.

Стоит добавить, что после этого эпизода руководство нашего журнала взялось за ум и должность редактора-практиканта переименовали в помощника редактора. А в 1959 году вообще ликвидировали эту должность, в сущности, совершенно ненужную.

Время шло. Саша был уже школьником и прекрасно учился, я с удовольствием работала, поскольку и сама работа мне нравилась, и коллектив у нас был симпатичный, и зарабатывала я неплохо. Мама тоже переводила для нашего журнала, а кроме того, начала составлять учебник польского языка для вузов. Борис защитил диссертацию и преподавал в своем же институте. То есть в нашем маленьком мирке все пока обстояло неплохо. Хуже было в окружающем мире. В конце 1951 и 1952 году в СССР началась новая, невиданная по масштабам антисемитская кампания с чудовищными обвинениями, напоминавшими средневековые и более поздние кровавые наветы. Большая группа ведущих врачей кремлевской больницы, в основном евреев (Вовси, Раппопорт и др.), были арестованы за то, что они якобы умышленно неправильно лечили и таким образом привели к смерти руководителей коммунистических партий не только Советского Союза, но и других стран (например, члена Политбюро ВКП(б) Щербакова или премьер-министра Монголии Чойбалсана). О врачах-убийцах писали все газеты. А надо сказать, что характерной чертой советских людей было и, в сущности, остается до сих пор непоколебимое доверие к печатному слову. Помнится, когда в 1963 году я, получив наконец разрешение, впервые после войны съездила с туристической группой Союза писателей в Польшу и потом друзья расспрашивали меня о впечатлениях (тогда еще мало кто выезжал за границу), я говорила, что главное бросившееся мне в глаза различие между польскими и советскими гражданами следующее: когда поляк замечает, что все газеты начинают твердить одно и то же, он сразу подозревает ложь. А люди в СССР, наоборот, убеждены, что если о чем-то написали газеты, значит, это правда, не подлежащая сомнению.