Дневник - Мария Константиновна Башкирцева
– В клубе, может быть?
– Да, в клубе. Когда наступает ночь, я остаюсь там мечтать, курю и думаю о вас. Потом, особенно когда темно, когда я один, я думаю, мечтаю и дохожу до такой иллюзии, что мне кажется – я вижу вас. Никогда, – продолжал он, – я не испытывал того, что испытываю теперь. Я думаю о вас, я выхожу для вас. Доказательство – что с тех пор, как вы не бываете в опере, я тоже не хожу туда. И особенно – когда я один, я всегда думаю о вас. Я представляю себе мысленно, что вы здесь; уверяю вас, что я никогда не чувствовал того, что теперь; отсюда я и заключаю, что это любовь. Мне хочется видеть вас, я иду на Пинчио… Мне хочется вас видеть, я сержусь, потом мечтаю о вас. Таким образом я начал испытывать удовольствие любви.
– Сколько вам лет?
– Двадцать три года. Я начал жить с семнадцати лет, я уже сто раз мог бы влюбиться и однако не влюблялся. Я никогда не был похож на этих восемнадцатилетних мальчиков, которые добиваются цветка, портрета; все это глупо. Если бы вы знали, иногда я думаю, и мне столько хочется сказать и… и…
– И вы не можете?
– Нет, не то – я влюбился и совсем оглупел.
– Не думайте этого, вы вовсе не глупы.
– Вы не любите меня, – говорит он, оборачиваясь ко мне.
– Я так мало знаю вас, что право это невозможно, – отвечаю я.
– Но когда вы побольше узнаете меня, – говорит он потихоньку, глядя на меня очень застенчиво (тут он понизил голос), – вы, может быть, немножко полюбите меня?
– Может быть, – говорю я так же тихо.
Была почти ночь; мы приехали. Я пересела в коляску. Он начинает извиняться перед мамой, которая дает ему некоторые поручения относительно лошадей.
– До свидания! Говорит А. маме.
Я молча протягиваю ему руку, и он сжимает ее – не по-прежнему.
Я возвращаюсь, раздеваюсь, накидываю пеньюар и растягиваюсь на диване, утомленная, очарованная, голова моя идет кругом. Я сначала ничего не понимаю. В течение двух часов я не могу ничего припомнить, и только через два часа я могу собрать в нечто целое все, что вы только что прочли. Я была бы на верху счастья, если бы верила ему, но я сомневаюсь, несмотря на его искренний, милый, даже наивный вид. Вот что значит быть самому канальей. Впрочем, это лучше.
Десять раз я бросаю тетрадь, чтобы растянуться на постели, чтобы восстановить все в своей голове, и мечтать, и улыбаться. Вот видите, добрые люди, я – вся в волнении, а он, без сомнения, преспокойно сидит в клубе.
Я чувствую себя совсем другой; я спокойна, но еще совершенно оглушена тем, что он говорил мне.
Я думаю теперь о той минуте, когда он сказал: «Я вас люблю», – а я в сотый раз отвечала: «Это неправда». Он покачнулся на седле и, наклоняясь и бросая поводья: «Вы не верите мне?» – воскликнул он, стараясь встретить мои глаза, которые я держала опущенными (не из кокетства, клянусь вам). О! В эту минуту он говорил правду. Я подняла голову и увидела его беспокойный взгляд, его темные карие глаза – большие, широко раскрытые, которые, казалось, хотели прочесть мою мысль до самой глубины души. Они были беспокойны, взволнованы, раздражены уклонением моего взгляда. Я делала это не нарочно: если бы я взглянула на него прямо, я бы расплакалась. Я была возбуждена, смущена, я не знала, что делать с собой, а он думал, может быть, что я кокетничала. Да, в эту минуту, по крайней мере, я знала, что он не лгал.
– Теперь вы меня любите, а через неделю разлюбите, отвечала я.
– Ах, зачем вы это говорите. Я вовсе не из тех людей, которые всю жизнь поют для барышень, я никогда ни за кем не ухаживал, никого не любил. Есть одна женщина, которая во что бы то ни стало хочет добиться моей любви. Она назначала мне пять или шесть свиданий; я всегда уклонялся, потому что я не могу ее любить, – вы теперь видите!..
Ну, да я никогда бы не кончила, если бы погрузилась в свои воспоминания и стала их записывать. Так много было сказано! Ну, полно, пора спать.
14 марта
Кажется, я обещала Пьетро опять ехать кататься верхом. Мы встретили его в цветном платье и маленькой шапочке; бедняжка ехал на извозчике.
– Почему вы не попросите лошадей у вашего отца? – говорю я ему.
– Я спросил, но если бы вы знали, до чего все А. суровы.
Мне было неприятно видеть его в этом жалком извозчичьем экипаже.
Сегодня мы уезжаем из отеля «Лондон», мы наняли большое и прекрасное помещение в первом этаже на Via Babuino. Передняя, маленькая зала, большая зала, четыре спальни, studio и комнаты для прислуги.
16 марта
К десяти часам приходит Пьетро. Зала очень велика и очень хороша; у нас два рояля – один с длинным хвостом, другой – маленький. Я принялась тихонько наигрывать «Песню без слов» Мендельсона, а А. запел свой собственный романс. Чем серьезнее и горячее он становился, тем более я смеялась и становилась холодна. Для меня невозможно представить А. серьезным.
Все, что говорит любимая женщина, кажется очаровательным. Я иногда могу быть забавной для людей равнодушных ко мне, для неравнодушных – и подавно. Среди фразы, преисполненной любви и нежности, я говорила какую-нибудь вещь – неодолимо смешную для него, и он смеялся. Тогда я упрекала его за этот смех, говоря, что я не могу верить ребенку, который никогда не бывает серьезен и который смеется, как сумасшедший, от всякого пустяка. И так – много раз, так что он наконец пришел в отчаяние. Он стал рассказывать, как это началось: с первого вечера – на представлении «Весталки».
– Я так люблю вас, – сказал он, – что готов Бог знает что сделать для вас. Скажите, чтобы я выстрелил в себя из револьвера, я сейчас сделаю это.
– А что бы сказала ваша мать?
– Мать моя плакала бы, а братья мои сказали бы: «Вот нас стало двое, вместо троих».
– Это бесполезно, я не хочу подобного доказательства.
– Ну, так чего же вы хотите?
