Любовь и пепел - Пола Маклейн
— Ты какая-то тихая сегодня, — заметил Эрнест, подошел и сел рядом со мной в обтянутое кретоном кресло, которое только что освободила Джинни. — О чем думаешь?
— О том, как рада быть здесь. Наверное, глупо так говорить. Но мне давно хотелось сделать что-то значимое в жизни. Так что я совсем не хочу возвращаться домой.
— Ты же еще не собираешься уезжать?
— Я вообще не хочу отсюда уезжать. Говорю же, это все глупости.
— Думаю, я понимаю, в чем дело. Здесь все видится яснее. Последние несколько лет я жил как в тумане. Новый роман, который еще в работе, получается неплохим, но он не слишком-то захватывает меня и не привносит ничего нового.
— Так вот для чего ты здесь? Встряхнуться и найти совершенно новую идею для книги?
— Может быть. Или я просто надеюсь вспомнить, кто я и что делает меня живым.
Меня до сих пор удивляло, что мы можем открыто говорить о таких важных вещах. Эрнест слушал меня, полуприкрыв свои карие глаза, как будто располагал невероятно длинным временем и находился именно там, где и хотел. Меня охватывало невероятное чувство — когда знаешь, что сказанные тобой слова имеют для кого-то значение. Мне казалось, что я легко могу говорить с ним о чем угодно.
— Иногда я жалею, что так молода, — сказала я.
— Молодым быть прекрасно. В твоем возрасте я уже был отцом с одним браком за плечами и с грузом вины за то, что причинял боль другим людям.
Я поняла, что он говорит про свою первую жену. Этот брак закончился еще до Паулины, но решила не уточнять.
— Иногда приходится причинять боль другим, этого не избежать.
— Именно этим мы и успокаиваем себя, не так ли? — По его лицу пробежала едва заметная тень. — Видишь этот шрам? — Он указал на блестящую, неровную отметину в верхней части лба. — Я наткнулся на мансардное окно в Париже в самое темное и мрачное для меня время.
Я лишь кивнула, ожидая продолжения.
— Думаю, Фрейд сказал бы, что я намеренно хотел причинить себе боль.
— А ты хотел? — Было тяжело об этом спрашивать, но я должна была выяснить, не хочет ли он этим поделиться.
— Не могу сказать наверняка, но думаю, что в этом есть доля правды. Я так ужасно себя чувствовал, что мне хотелось это продемонстрировать. Я имею в виду, физически. Надавить на больное место.
Я не нашлась что ответить. Боль, о которой он говорил… Это было ужасно. Я снова взглянула на шрам, серебристо-белый, напоминающий рыбью чешуйку, и, сделав усилие над собой, постаралась произнести как можно спокойнее:
— Я так мало знаю о Фрейде. Вы часто с ним общаетесь?
Он прищурил глаза и слегка улыбнулся.
— Только когда выбора уже не остается.
Когда вечеринка наконец закончилась, было уже за полночь. В своем номере я умылась, переоделась в хлопковую пижаму и рухнула в постель. И через несколько мгновений уже спала. Наверное, и не шевельнулась бы ни разу за всю ночь, если бы не пролетевшая над отелем эскадрилья «юнкерсов».
Рев и гул стоял такой, будто наступил конец света. Комната содрогнулась, мне показалось, что в груди что-то оборвалось. От паники голова шла кругом, я быстро села, а затем вскочила с кровати. Потом застыла, раздумывая, есть ли у них бомбы и сколько. Спрятаться в ванной или под кроватью? Даже если существовали правила на сей счет, я их еще не знала.
Раздался быстрый, сильный стук в дверь. Душа ушла в пятки. Но это оказался Эрнест. На нем был плащ поверх пижамы, а ноги босые.
— Ты в порядке?
— Думаю, да.
Мы постояли еще немного, прислушиваясь. Звук моторов, казалось, повис в воздухе, как будто самолеты вообще не двигались, хотя это было невозможно.
— Что они собираются делать?
— Может быть, ничего, — ответил он. — Почему бы нам не выпить?
— Я и так уже слишком много выпила.
— Нам не помешает. — Он подошел к бюро, где хранились бутылки, и щедро плеснул в стаканы.
Я села на край кровати и взяла стакан, который он протянул, присаживаясь рядом. Взяла, но не пила. Рычание бомбардировщиков стало понемногу затихать, но из университетского городка начали доноситься другие звуки: треск ружейных выстрелов, а затем серия коротких лязгающих взрывов. Моя свободная рука, лежащая на коленях, задрожала. Я подсунула ее под бедро.
— Бояться — это нормально, — сказал он.
Шторы были раздвинуты. Через окна проникал лунный свет, отчего на деревянном полу образовались светлые пятна.
Лицо Эрнеста находилось в тени, он очень тихо спросил:
— Хочешь, чтобы я остался?
— Ох… — Этим он застал меня врасплох. Я почему-то не позволяла себе думать, что такое возможно, хотя он был мужчиной, а я — женщиной. Эрнест был для меня выше всего этого. Был моим героем, учителем и другом. Я попыталась придумать, что ответить, но все казалось неуместным. — Все будет хорошо. Спасибо, что беспокоишься обо мне.
— Может, как раз дело в том, что я беспокоюсь о себе.
Даже в темноте мне было трудно посмотреть ему в глаза. Со стороны фронта все еще доносились тревожные звуки. Но стоило ему потянуться ко мне, чтобы провести рукой по волосам и перебросить их на одно плечо, обнажив основание шеи над мятым воротником пижамы, вокруг воцарилась полная тишина. Через мгновение и прежде, чем я успела сообразить, он уже покрывал мою шею невероятно нежными поцелуями, едва уловимыми, как касание бабочки.
— Эрнест… — Я отстранилась. Сердце бешено колотилось. Я понятия не имела, что сказать или сделать.
Он наклонился, чтобы снова меня поцеловать, и прикосновение его рта к моему заглушило все остальные мысли. Я положила руки на его грудь, чтобы оттолкнуть, но вместо этого схватила за хлопковую ткань и притянула ближе. Его язык двигался между моими зубами. Его дыхание было теплым и медленным, а выдох казался бесконечным.
— Эрнест, — повторила я. — Что мы делаем?
— Не знаю. Мне все равно.
Прежде чем я успела ответить, здание содрогнулось, и меня с силой швырнуло на пол. В отель, должно быть, попала бомба. Все затряслось, с потолка посыпалась штукатурка. Эрнест помог мне подняться, мы бросились к двери и распахнули ее настежь. Из каждого номера в коридор выскакивали
