Антонина Блудова - Воспоминания графини Антонины Дмитриевны Блудовой

Вообще, судя о прошлых временах и поколениях, мы слишком привыкли судить по современному не им, а нам, нынешнему направлению ума, по современным нам нравам, забывая, как неизмеримо много значит среда, в которой вращается человек, как он зависим от современных ему воззрений. Конечно, если бы наша вера была чиста и крепка, как вера первых христиан, и мы бы словом и делом были истинные последователи Христа, мы могли бы находить такие противоречия непостижимыми и не доверять тем историческим лицам, которых верования не выказывались во всех их действиях. Но вспомним, что Елисавета Петровна родилась и жила среди двора и семьи Петра и Екатерины І-й, жила во времена Регента Орлеана и Людовика XV; вспомним, какие были нравы при всех дворах Европы, с которой мы брали пример; вспомним неминуемый закон реакции, который лежит в основании человеческой природы, и вспомним, из какой рабской неволи и притупляющей монотонности жизни только-что высвободились женщины знатных и царских семейств у нас. Вспомним все это, и мы поймем, что на Елисавету Петровну могли смотреть иначе, нежели мы на нее смотрели бы теперь, как на чудовищное явление порока, а часто и жестокости. Мы поймем, что, напротив, ее ценили высоко; мы поймем, что она искренно веровала, искренно каялась и тотчас же начинала опять грешить. Да не то ли самое повторяется ежедневно, ежеминутно с большинством самых искренних христиан? В другом виде, с другим, добропорядочным образом жизни, со строгостью нравов и утонченной филантропией наших дней, неужели мы не лжем самим себе и Богу, когда мы так хлопотливо холодны в наших благотворениях, так жестки в наших суждениях, так горды своим просвещением, так своевольны в своих мнениях и мерим такою разною мерою в отношении к нашим друзьям или противникам? Разве все это христианское дело? А все-таки и мы, делающие эти приличные беззакония, веруем искренно, каемся и опять впадаем в те же грехи!

И так ее точно любили, и любили за ее православие, за ее милосердие, за сравнительную мягкость, за сравнительную свободу действий, которую получили при ней; и все-таки она первая во всем христианском мире, со времен Владимира, отменила смертную казнь. Как ни ужасны были наказания при ней и после нее, и хотя в исключительных случаях, в виде изъятия, и смертная казнь бывает у нас: все-таки самое начало бескровного суда говорило сердцу и воображению и, в самом деле, было великое основание для закона нового, до которого только в наши дни додумались Европейские филантропы-юристы, да и то не все.

Отец мой вообще был такого мягкого и человеколюбивого нрава, что с трудом мог решиться сменить пьяного лакея; однако он думал, что смертная казнь, сама по себе, может находить место в законодательстве. Он полагал, что она менее ужасна, чем иные наказания, как например, одиночное заключение, или телесные наказания, как кнут, который тем был особенно жесток, что зависел совершенно от произвола: мог убить человека, или мог не причинить ему даже боли. Достоверно, что один любознательный иностранец однажды заплатил большую сумму палачу, чтобы тот ему доказал на деле, что может разорвать рубашку на спине человека и не коснуться его кожи. Уверяют, что палач исполнил этот фокус на спине самого иностранца. Об этих отвратительных вещах теперь, слава Богу, можно вспоминать хотя с содроганием, но без той глубокой тоски, которая брала меня в то время, когда еще не была отменена торговая казнь. Отец мой всегда с омерзением и негодованием говорил об этой казни и постоянно старался об отменении ее. Смертная казнь, по его мнению, менее жестока для самого преступника, и вместе несомненно и верно защищает честных людей (большинство общества) от новых покушений преступников, повторяющихся периодически у нас побегами ссыльных и каторжников. Но он говорил, что однако он всегда будет против восстановления смертной казни в России, потому что отмена ее была из числа тех мер, которых можно не принимать, но раз принявши нельзя снова отменить без потрясения общего доверия, а без доверия самые основы государства колеблются. Такой дар, как суд без смертного приговора, раз полученный народом от одного из государей, должен всегда сохраняться в основании законодательства, хотя военный суд и временные исключения бывают необходимы в данных обстоятельствах. Потому он настаивал, чтобы военное положение было сперва объявлено всякий раз в тех местностях, где признается скорбная необходимость временного применения смертной казни к особенно опасным преступлениям. Не мое дело судить о таких вещах; но мне кажется, что когда-нибудь придет время, когда смертная казнь исчезнет всюду из христианского общества в нормальном состояния края, коль скоро есть время на хладнокровное размышление. Разумеется, в болезненном состоянии общества, когда свирепствуют война и междоусобия, поневоле приходится силою противостоять силе и защищаться чем попало. Это женское воззрение, конечно, не имеет весу; но Елисавета Петровна по женскому смотрела на этот вопрос, и ей были благодарны.

После 16 лет придворных переворотов и безжалостного деспотизма временщиков, вся Россия вздохнула и просияла. Дед мой с восхищением наслаждался спокойствием и внутренним миром этого времени, и все это расцветание, эти начатки художеств и наук, эти лекции, эти театры, эти картины великих мастеров, которые начинали привозить из-за границы, эти живые образцы утонченности светской, которые являлись из Парижа, эти архитекторы, живописцы, певцы, актеры, которые вносили с собою, если не всегда чистый, то все-таки художественный элемент в нашу общественную жизнь (между тем, как блистательные победы наших войск над первым полководцем того времени Фридрихом Великим, взятие Кенигсберга и Берлина, покрывали громкой славой имя русское): все это 16-летнему юноше открывало целый мир прекрасных ощущений, и на портрете его, писанном не много лет позднее, видятся спокойствие и мирное счастие. Он приехал в Петербург в начале 1742 года, как я уже говорила, когда еще свежа была память об ужасах и темном, тяжелом давлении в моральном воздухе перед тем.

Один из родственников его (никак не могу вспомнить его имени) рассказывал, как очевидец, об известном, неразгаданном явлении перед смертью Анны Иоанновны. Этот рассказ, часто повторяемый, однако же должен найти место в моей коллекции чудесных случаев и привидений. Вот как рассказывал мой дед. Его товарищ был дежурный со взводом солдат в карауле, вечером, за несколько дней до смерти Анны Иоанновны. Это было во дворце на Фонтанке, у Аничкина моста, в том самом доме, где теперь Троицкое подворье, в покоях митрополита Московского. Караул стоял в комнате подле тронной залы; часовой был у открытых дверей. Императрица уже удалилась во внутренние покои, говоря словами гоффурьерских записок. Все стихло. Было уже за полночь, и офицер уселся, чтобы вздремнуть. Вдруг часовой зовет на караул, солдаты вскочили на ноги, офицер вынул шпагу, чтобы отдать честь. Он видит, что императрица Анна Иоанновна ходит по тронной зале взад и вперед, склоня задумчиво голову, закинув назад руки, не обращая внимания ни на кого. Часовой стоит, как вкопанный, рука на прикладе, весь взвод стоит в ожидании; но что-то необычайное в лице Императрицы, и эта странность ночной прогулки по тронной зале начинает их всех смущать. Офицер, видя, что она решительно не собирается идти дальше залы и не смея слишком приблизиться к дверям, дерзает наконец пройти другим ходом в дежурную женскую и спросить, не знают ли намерения Императрицы. Тут он встречает Бирона и рапортует ему, что случилось. Не может быть, говорит герцог: я сейчас от Императрицы, она ушла в спальню ложиться.