Наркомы страха - Борис Вадимович Соколов
А с тобой я часами разговариваю. Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан… Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся. Позволь мне, наконец, перейти к последним моим небольшим просьбам:
А) мне легче в тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я просто не знаю, как я совладаю с собой… я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы тебя, чтобы этого не было, но это, вероятно, уже невозможно… я бы просил тебя дать возможность умереть до суда, хотя знаю, как ты сурово смотришь на эти вопросы;
Б) если… вы предрешили смертный приговор, то я заранее прошу тебя, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью яд в своей камере (дать мне морфий, чтобы я заснул и не проснулся). Дайте мне провести последние минуты, как я хочу, сжальтесь. Ты, зная меня хорошо, поймешь: я иногда смотрю в лицо смерти ясными глазами… я способен на храбрые поступки (к сожалению, история для нас таких поступков Николая Ивановича, равно как и Генриха Григорьевича, не сохранила. — Б. С.), а иногда… я бываю так смятен, что ничего во мне не остается… так что если мне суждена смерть, прошу тебя о морфийной чаше (Сократ);
С) дать мне проститься с женой и сыном до суда. Аргументы такие: если мои домашние увидят, в чем я сознался, они могут покончить с собой от неожиданности. Я как-то должен подготовить их к этому. Мне кажется, это в интересах дела и его официальной интерпретации.
Если мне будет сохранена жизнь, то я бы просил: либо выслать меня в Америку на X (очевидно, именно «икс», а не десять. — Б. С.) лет. Аргументы за: я провел бы кампанию по процессам, вел бы смертельную борьбу против Троцкого, перетянул бы большие слои колеблющейся интеллигенции, был бы фактически анти-Троцким и вел бы это дело с большим размахом и энтузиазмом. Можно было бы послать со мной квалифицированного чекиста и в качестве добавочной гарантии оставить здесь мою жену на полгода, пока я не докажу, как я бью морду Троцкому.
Но если есть хоть какое-то в этом сомнение, то послать меня хоть на 25 лет на Печору и Колыму, в лагерь, где я поставил бы университет, институты, картинную галерею, зоо- и фотомузеи. Однако, по правде сказать, я на это не надеюсь.
Иосиф Виссарионович! Ты потерял во мне одного из способнейших своих генералов, тебе действительно преданных. Но я готовлюсь душевно к уходу от земной юдоли, и нет во мне по отношению к вам, и к партии, и ко всему делу ничего, кроме великой и безграничной любви. Мысленно тебя обнимаю, прощай навеки и не поминай лихом своего несчастного Н. Бухарина».
Что интересно, в последнем письме Сталину Бухарин выдвигает тот же мотив своего поведения, что и Ягода в разговоре с Киршоном: участвовать в судебной инсценировке — партийный долг, если отказаться от тех признаний, что давал на следствии, это будет означать солидарность с контрреволюцией. На самом деле, повторяю, оставалась иллюзорная надежда: может быть, учтут мою активную помощь партии и следствию и заменят расстрел 25 годами лагерей».
Несколько лет назад, 18 апреля 1929 года, выступая на Объединенном Пленуме ЦК и ЦКК, окончательно разгромившем правую оппозицию, Бухарин подчеркивал, что «революционная законность нам нужна «всамделишная», долгая, прочная, постоянная». А вот в письме Ворошилову в сентябре 1936-го по поводу казни Каменева и Зиновьева и самоубийства Томского признавался: «Циник-убийца Каменев, омерзительнейший из людей, падаль человеческая… Бедняга Томский, может, и запутался, не знаю. Что расстреляли собак, страшно рад. Троцкий процессом убит политически — и это скоро станет ясно».
Беззаконные процессы Николай Иванович готов был приветствовать — пока сам не стал фигурантом одного из них. Ведь писал же в 1920 году в «Экономике переходного периода»: «Пролетарское принуждение во всех своих функциях, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества». Но на себе испытать самый действенный метод пролетарского принуждения не хотел. И написал прошение о помиловании, почти буквально повторив формулу Ягоды: «Я стою на коленях перед Родиной, партией, народом и его правительством и прошу… о помиловании». И в который уже раз предложил Сталину свои услуги: «Я внутренне разоружился и перевооружился на новый социалистический лад… Дайте возможность расти новому, второму Бухарину — пусть будет он хоть Петровым. Этот новый человек будет полной противоположностью умершему, он уже родился, дайте ему возможность хоть какой-нибудь работы»…
13 марта 1938 года Ягоде, Бухарину, Рыкову и еще 15 подсудимым был вынесен смертный приговор.
Как вели себя во время расстрела 15 марта 1938 года приговоренные по делу «правотроцкистского блока», до сих пор не известно. Подозреваю, что умерли они, как и жили, с вымученными здравицами в честь Сталина и коммунизма, порожденными жалкой надеждой: за «правильные слова» перед смертью их в последнюю секунду все-таки помилуют.
Печальная участь Генриха Григорьевича Ягоды постигла многих его родных
