Наполеон: биография - Эндрю Робертс
В 1811 году генерал Жан Сарразен опубликовал в Лондоне книгу «Признание генерала Буонапарте аббату Мори». Поскольку к тому времени Наполеон заочно приговорил Сарразена к смертной казни за измену, он с легкостью смог написать, что 13 вандемьера «Буонапарте отнюдь не удерживал своих ослепленных яростью солдат и даже сам явил им пример бесчеловечности. Он рассекал саблей тех несчастных, кто в ужасе бросал оружие и молил его о пощаде»{221}. Далее Сарразен пишет, что капитан Монвуазен, заместитель Наполеона, сложил полномочия, бросив Наполеону упрек за проявленную в тот день жестокость. Все это неправда, но стало частью «черной легенды» о Наполеоне.
Ночью 13 вандемьера ливень смыл с мостовой кровь, но память осталась. Даже пламенный антиякобинский журнал Annual Register, основанный Эдмундом Бёрком, отметил, что «именно в этом конфликте Буонапарте впервые появился на театре войны и своей отвагой и поступками положил начало той уверенности в своих силах, которая столь скоро привела его к возвышению и славе»{222}. Из-за требований политического момента ему больше не стоило ждать от военного министерства нелепостей вроде соблюдения старшинства, предложения предстать перед медкомиссией или оправдаться по делу о дезертирстве. Еще до конца вандемьера Баррас – в знак признания заслуг Наполеона в спасении республики и предотвращении гражданской войны – произвел его в дивизионные генералы и вскоре назначил командующим Внутренней армией. По иронии, Наполеон сначала отказался от назначения в Вандею – отчасти потому, что не желал убивать сограждан, а затем, после головокружительного повышения, делал именно это. Но он проводил разграничение между легальными комбатантами и «сбродом». Еще некоторое время Наполеона иногда называли (за глаза) «генералом Вандемьером». Отнюдь не смущенный своей причастностью к гибели стольких соотечественников, он, сделавшись первым консулом, распорядился ежегодно отмечать эту дату, а когда некая дама поинтересовалась, как он смог хладнокровно стрелять по толпе, ответил ей: «Солдат всего лишь машина, исполняющая приказы»{223}. Наполеон не уточнил, что в том случае приказы отдавал именно он.
«Залп картечи» вознес семейство Бонапартов. Годовое жалованье Наполеона теперь составляло 48 000 франков. Жозеф получил пост в дипломатическом ведомстве, Луи учился в артиллерийском училище в Шалоне и позднее стал членом растущей команды адъютантов Наполеона, а одиннадцатилетнего Жерома – младшего мальчика в семье – определили в школу получше.
«Семья ни в чем не будет нуждаться», – заявил Наполеон Жозефу, и следующие двадцать лет это было правдой. Лора д’Абрантес утверждала, что сразу заметила перемену:
После 13 вандемьера нечего было и думать о грязных сапогах. Бонапарт теперь ездил, и не иначе как в прекрасном экипаже, а жил в хорошем доме на улице Капуцинов… Все, что было в нем костляво, желто, даже болезненно, позже просветлело, украсилось. Черты лица его, которые почти все были угловаты и резки, округлились. Его улыбка и взгляд оставались всегда удивительны[20]{224}.
Никто уже не называл Бонапарта «котом в сапогах».
Сразу же после вандемьера Наполеону поручили закрытие оппозиционного клуба «Пантеон» и изгнание тайных роялистов из военного министерства, а также надзор за театральными постановками. В этой последней роли он почти ежедневно докладывал правительству о поведении публики в четырех парижских театрах: «Опера», «Опера-Комик», «Фейдо» и «Репюблик». Обычный доклад гласил: «В двух [из четырех театров] патриотические выступления публика принимает благосклонно, в третьем – спокойно. Полиции пришлось арестовать человека (вероятно, из Вандеи), свистевшего в “Фейдо” во время пения предпоследнего куплета “Марсельезы”»[21]{225}. Другим поручением стала конфискация у горожан оружия. По семейному преданию, это привело Наполеона к встрече с женщиной, слухи о которой до него, вероятно, доносились, но с которой прежде он не встречался: виконтессой Мари-Жозефа-Роз Таше де ла Пажери, вдовой Богарне. Наполеон стал называть ее Жозефиной.
Дед Жозефины, дворянин Жозеф-Гаспар Таше, в 1726 году переехал из Франции на Мартинику, рассчитывая нажить состояние на производстве сахара, но из-за ураганов, неудач и его собственной лени плантация не принесла ему богатства. Семейное поместье в Сан-Доминго (совр. Гаити) называлось Ла Пажери. Отец Жозефины служил пажом при дворе Людовика XVI, но возвратился в отцовское имение. Жозефина родилась на Мартинике 23 июня 1763 года. (Позднее она утверждала, что родилась в 1767 году{226}.) В 1780 году, в возрасте семнадцати лет, она приехала в Париж и была настолько дурно образованна, что ее первый муж, генерал виконт Александр де Богарне (кузен, с которым она была помолвлена в пятнадцать лет), не мог скрыть своего презрения. У Жозефины были очень плохие зубы (считается, что это результат жевания в детстве на Мартинике сахарного тростника), но она научилась улыбаться, не разжимая губ{227}. «Будь у нее хорошие зубы, – рассуждала Лора д’Абрантес, впоследствии ставшая фрейлиной государыни-матери, – я предпочла бы ее самой красивой даме ее двора»[22]{228}.
Хотя Богарне дурно обращался с женой (однажды, когда Жозефина сбежала от побоев в монастырь, он похитил их трехлетнего сына Евгения), после его ареста в 1794 году она храбро пыталась спасти мужа от гильотины. Его казнили 22 июля. С 22 апреля саму Жозефину – как вероятную роялистку – содержали под арестом в крипте церкви Святого Иосифа на улице Вожирар[23]. Одна из ее сокамерниц, англичанка Грейс Эллиот, вспоминала, что «на стенах и даже деревянных стульях еще виднелись пятна крови и мозга священников»{229}. Жозефине пришлось перенести поистине нечеловеческие испытания: воздух в подземную тюрьму поступал лишь из трех глубоких шахт, причем туалета не было; Жозефина и ее подруги по несчастью жили в постоянном страхе перед гильотиной; в день каждой узнице выдавали (для всех нужд) по бутылке воды; поскольку беременных не казнили, ночами по коридорам разносились звуки совокупления с тюремщиками{230}. В крипте даже в середине лета было холодно, и узницы быстро теряли здоровье. Возможно, Жозефине удалось спастись лишь потому, что она была слишком больна. Мужа Жозефины обезглавили всего за четыре дня до падения Робеспьера, и, если бы тот удержался чуть дольше, на эшафот, вероятно, взошла бы и она. Парадокс: термидорианский переворот дал Жозефине свободу – и лишил свободы Наполеона.
Недели, проведенные в смраде, темноте и холоде, унижениях и ежедневном страхе жестокой смерти (период террора не зря называется именно так), дали о себе знать, и, по-видимому, еще долгие месяцы и даже годы Жозефина страдала от того, что мы теперь называем посттравматическим стрессовым расстройством. Учитывая пережитое, трудно упрекать ее в том, что она стала легкомысленной и разгульной, участвовала в сомнительных сделках, обожала роскошь (ее расходы на портных превышали расходы Марии-Антуанетты) и вышла замуж не по любви, а ради стабильности и денег{231}. Жозефину нередко считают развратной, недалекой, сумасбродной женщиной, но она явно была эстетически развитой, отличалась хорошим вкусом в музыке и декоративно-прикладном искусстве. Она была щедрой (хотя речь в этом случае шла обычно о государственных деньгах). Клеменс фон Меттерних, один из лучших дипломатов эпохи, отмечал ее «уникальный социальный такт»{232}. Жозефина хорошо играла на арфе – хотя, как утверждали, одну и ту же мелодию, а в постели умела проделывать «зигзаги»{233}. Она не рисовала, зато умела ткать гобелены, иногда играла в триктрак, целый день принимала визитеров и с удовольствием делилась за обедом сплетнями со своими многочисленными подругами.
К концу 1795 года бесспорно привлекательная, уже за тридцать femme fatale
