Слабак - Джонатан Уэллс
Не в силах больше ждать, он наконец задал несколько банальных вопросов, как будто я ходил к врачу с экзотическими симптомами, и на его осмотре могла выявиться скрытая болезнь. Я отвечал односложно, внезапно решив подразнить его любопытство.
Чувствовал себя полностью дезориентированным. Хотелось побыть одному – думал даже выпрыгнуть из машины. Но затем я немного успокоился и начал баловаться с электрическим стеклоподъёмником – впуская струю прохладного воздуха, а затем быстро закрывая окно – словно снова стал шестилетним ребенком.
Моя рука вдруг невольно схватила ручку двери, как будто я вздумал открыть её на ходу. Вдруг представилось, как выпрыгну, пока мы ждём у знака «Стоп». Я бы тогда пробрёл несколько миль, прежде чем наконец дойти до дома.
Тело всё ещё было моим, или я теперь просто отдал его кому-то? Руки узнавали знакомую бугристость костей запястья и рёбер, криво торчащих по окружности грудной клетки, но я не был до конца уверен, сколько от моего тела всё еще моё. Очень хотелось вернуть его: чтобы оно снова стало моим и только моим.
Глава 6
В темноте той ночью припев песни “The Weight”[17] группы “The Band” проносился в моих мыслях. Чувствовалось, как будто некий груз ложится «прямо на меня». Я постарался представить себе его форму. Сперва он принял облик большой чёрной гантели, как та, которую моряк Папай никак не мог поднять в мультфильмах. Но затем я постарался увидеть его более чётко. Огромное тело Макэнери мерцало в пространстве, как будто оно вращалось, лишённое гравитации. Ингрид оперлась левой рукой на мой торс. Во мне вдруг начало нарастать сопротивление против них. Хотя оно и не тяготило. Но чем сильнее я противостоял Ингрид и Макэнери в своём сознании, тем более стойким становился. Что-то, видимо, скрывалось во мне, что делало меня сильнее. Оно росло: чувствовал, как оно расширяется, – сопротивление, о котором знал только я.
За ужином следующим вечером семейный ритуал выглядел так же, как и всегда. Мы вынули наши салфетки из специальных подставок-колец и развернули у себя на коленях. А затем просто болтали, ожидая какой сюрприз преподнесёт вечерняя трапеза. Я с трудом убеждал себя, что ничего не изменилось: не существовало никакой Ингрид, не произошло никакой аннексии моего тела – но я знал, что лгу себе. Моё непонимание лишь усилилось. Я чувствовал, что лишился некой собственности, хотя с Ингрид мне было очень хорошо. И как только подобная утрата могла нести удовольствие? Вопрос поселился в сознании – пугал меня, исчезал и возвращался, чтобы безжалостно терзать.
Марианита ворвалась в распахнутую дверь, неся огромное серебряное блюдо, как она делала каждый вечер. Когда она опустила его, чтобы сначала предложить еду моей матери, я разглядел говяжий язык, любимое блюдо отца. Для остальных он не был съедобен. Для меня сложность усугублялась тем, что я изучал человеческие рецепторы чувств на уроке естествознания, а тут, в нежном соусе, лежал самый настоящий язык, мясистый и пухлый.
Чтобы развлечь себя, досадить отцу и не есть, я решил отнестись к моему кусочку языка как хирург, готовящийся к операции. Ножом попытался отделить боковые и вкусовые сосочки на поверхности языка. И стал, как заправский лектор, комментировать свои действия братьям и сестре: «Вот здесь вы видите вкусовые луковицы, – говорил я, указывая кончиком ножа. – Они называются луковицами, потому что под микроскопом имеют форму луковицы или бутона, что зацветает весной. Сосочки можно найти во многих местах на теле, не только на языке. Например, они есть под кожей».
Тим засмеялся. Отец начал терять терпение и попросил меня прекратить болтовню и «перейти к делу».
Я ненавидел вкус языка. Поэтому кромсал его на самые маленькие кусочки, пока не приходилось есть совсем крошки. А ещё перемещал рис по тарелке, чтобы замаскировать то, что осталось. Чтобы внести ещё большую путаницу, съел кусочек брокколи и позволил маленьким крошкам зелени упасть на кучу перемешанной еды. Моя тарелка выглядела так, будто на неё налетел ураган.
В тот краткий миг я вдруг понял, что продолжать не смогу. И решил, что наконец-то дам бой. И что с того, что говяжий язык любимое блюдо отца? Я не беспокоился, что, отказавшись от еды, обрекаю себя на жизнь в теле худого человека. Как подобное неповиновение могло быть связано с моим сеансом с Ингрид, я точно сказать не мог, хотя и знал, что связь есть.
Папа попробовал урезонить меня:
– Да ладно, Джон. Съешь ещё немного. Если не для меня, то ради своих бабушки и дедушки. Они беспокоятся о тебе, как и мы.
Я посмотрел на отца так, как будто он меня шантажировал.
– Мне не нравится это, папа. Поэтому не буду есть, – заявил я. Впервые за всё время я отказался выполнять приказ. Это походило на предательство.
– Понятно, – отозвался отец и придвинулся на стуле. – Ладно, не надо. Давай свою тарелку. Я съем.
Хотя я и почувствовал, что разочаровал его, но всё же передал ему тарелку, радуясь, что избавился от еды. Отец взял с неё остатки, и передал её, пустую, обратно. Я наблюдал, как он глотал кусок за куском, и начинал чувствовать себя счастливым: не имея тошнотворного вкуса этой склизкой текстуры говяжьего языка во рту. Не понимаю, как вообще кому-то может нравиться такое! Разве что это был бы единственный кусок мяса, который у них есть.
В тот вечер я вышел из-за стола, испытывая гордость за себя и ещё большую – за свой бунт. Внутри возникло новое, углублённое восприятие. Даже в школе на другой день чувствовал уверенность, зная, что перемена во мне – не только про говяжий язык.
Несколько недель после визита к Ингрид я избегал свою мать. Когда она задавала привычные зондирующие вопросы, предлагая «пенни за мои мысли», отвечал безлико, игнорируя испытующие взгляды. Никогда не хотелось спрятаться от неё так сильно, как тогда. Очевидно, мама догадывалась, что что-то не так. А я чувствовал себя виноватым и обременённым секретом. Если бы папа не велел мне ничего не говорить ей, я бы проболтался – надеясь, что она простит меня. Но я знал, что нужно избежать такой ситуации любой ценой. Последствия стали бы серьёзными и мне уже неподконтрольными.
Однажды после школы я почувствовал, что не могу больше откладывать визит к матери. Предстояло притвориться, что между нами нет преград,
