Мысли о войне - Теобальд фон Бетман-Гольвег
Относительно формального решения вопроса у нас не было полного единодушия. Военный министр фон Фалькенгейм считал объявление войны России ошибкой, не потому, что полагал возможным избежать ее после русской мобилизации, но потому, что опасался вредных политических последствий. Начальник генерального штаба, генерал фон Мольтке, был, напротив, за объявление войны, так как наш план, мобилизации, рассчитанный на войну на два фронта, предусматривал немедленный переход к военным операциям, и так как наши планы в борьбе с противником, имевшим огромный численный перевес, зависели исключительно от быстроты наших действий. Я присоединился к взгляду последнего. Конечно, я должен был предвидеть, какое значение будет иметь объявление войны нами при решении вопроса о виновниках ее. Но в такой момент, когда само существование страны зависело исключительно от успешности военных действий, нельзя было возражать против совершенно неоспоримых военных доводов генерала, несшего ответственность за все боевые операции. Единодушие немецкого народа не было нарушено объявлением войны России.
Как известно, с другой стороны, нам делали упреки в совершенно противоположном направлении. Запоздавшая мобилизация и запоздалое начало войны будто бы причинили нам невозместимый ущерб. Представляло ли ускорение событий на два-три дня значительную военную выгоду, – об этом могут судить только военные авторитеты. Но что мы проиграли войну, – к чему собственно и сводится весь вопрос, потому что не начали ее на несколько дней раньше, – этого не станет утверждать ни один здравомыслящий человек. Подобным же образом можно возразить и на другой упрек, что мы недостаточно подготовили войну в экономическом и финансовом отношении и плохо провели ее – в политическом. По существу эти замечания, как уже указано, не лишены основания. Как свидетельствует опыт войны, Германия должна была заранее заготовить огромные запасы хлеба, фуража и сырых материалов. Что этого давно не было сделано – неоспоримое упущение, но в короткое время нельзя уже было пополнить этот пробел. В самом деле, каким образом при невероятно быстром развитии кризиса могли бы мы провести мероприятия, которые сколько-нибудь заметно облегчили бы наше положение в продолжение четырех лет войны? Вывоз некоторого количества хлеба из страны и отправка нескольких, хотя бы и очень значительных судов, несмотря на сопряженный с этим убыток, так же мало способствовали проигрышу войны, как мало способствовал бы ее выигрышу ввоз того количества зерна, которое в июле 1914 г. мы еще могли получить. По сравнению с предъявленными нам войной чудовищными требованиями – это не могло иметь решающего значения. Мне не совсем ясно, как можно вообще инсценировать настоящую оборонительную войну. Даже самое искусное режиссерство, на которое я, признаться, и не способен, не в состоянии было бы избежать таких действий, которые могли быть – и у нас наверное были бы – истолкованы, как проявление агрессивных тенденций. Такая фикция не только противоречила бы истине, но могла бы представить роковую опасность для нашей внутренней сплоченности. Избегать и того и другого при всяких обстоятельствах я считал наивысшим законом. 4 августа показало, что мое отношение было не совсем неправильным.
Роль Франции в великой трагедии 1914 г. была предопределена ее союзом с Россией и мыслью о реванше, окрылившей ее вновь, благодаря режиму Пуанкаре. Россия, тесно примкнувшая к Сербии при самом зарождении сербского кризиса уже с готовым решением активного сотрудничества, получила, без сомнения, от Франции немедленные заверения в неограниченной союзнической верности и содействии. Ведь уже 24 июля сербский посол в Петербурге мог с торжеством заявить нашему послу, что, как последний скоро убедится, в порядке дня стоит не австро-сербский, но всеевропейский вопрос. Это являлось, конечно, определенным отзвуком русских настроений, и сам г. Сазонов не смел бы говорить с Веной в таком вызывающем тоне, если бы ему приходилось опасаться неодобрения Парижа. Фактически нельзя усмотреть никаких признаков стараний Франции умерить усердие России. Первоначальная склонность заместителя Вивиани – признать требования Австрии об удовлетворении со стороны Сербии – немедленно обратилась, благодаря телеграмме министра-президента Вивиани, проездом из Петербурга находившегося в Ревеле, в решение определенно стать на сторону Сербии.
Недоброжелательство выражалось с самого начала в неустанном старании Франции внушить подозрение к честности наших мирных намерений и в пропагандировании взгляда, будто мы выдвигаем сербский инцидент с исключительной целью напасть на Францию. Ловкими диалектическими приемами г. Жюль Камбон в своих донесениях поддерживал ложное мнение, будто подстрекатели войны сидят в Берлине. Попытки, предпринятые нами в Париже в целях побудить к успокаивающему воздействию на союзную Россию, не только встречались с недоверием, но немедленно в искаженном виде передавались в печати. Видимо, в Париже были озабочены, как бы не скомпрометировать себя перед союзником связью с германской дипломатией, не приобрести репутации плохого товарища и не перепугать русского партнера.
Одновременно с тем французский кабинет поставил своей главной задачей подготовить вступление Англии в войну. Английские и французские документы рисуют яркую картину упрямого упорства, проявленного г. Полем Камбоном (французским послом в Лондоне) в его переговорах с сэром Эдуардом Греем. Хотя в этих переговорах Грей до последнего момента поддерживал ту фикцию, будто Англия ничем не связана в своем поведении, он все же так мало обескуражил г. Камбона, что последний в конце концов смог забрать английского дипломата в свои руки. 1 августа Франция добилась заверения, что английский флот будет препятствовать проходу германских судов через канал и защищать французское побережье от немецких нападений. С этого момента сделку можно считать состоявшейся. Англия окончательно отказалась от своего нейтралитета и бесповоротно утратила свою свободу. Франция достигла того, чего хотела.
Французский кабинет пользовался в
