Семь лет за колючей проволокой - Виктор Николаевич Доценко
— Режиссурой… — не сразу ответил я.
— Ты — режиссёр? — недоверчиво переспросил Кешка-Рысь.
— Режиссёр! И что? — Я недовольно прищурился.
— Да так, ничего. Просто впервые вижу перед собой и разговариваю с режиссёром… — как бы примирительно пояснил тот. — А ты какой режиссёр?
— В смысле? — не понял я.
— Ну… там… в театре, что ли, или?..
— Или… в кино…
— В кино? Да брось ты! — вновь засомневался мой собеседник.
— Хоть брось, хоть подними! В кино! — Я недоуменно пожал плечами, не понимая, чего здесь такого необычного.
— Вот умора! Оказывается, и киношников тоже сажают… — Кешка-Рысь заразительно рассмеялся, и его смех подхватили все сидящие рядом. — Ну, что ж, был «просто Виктор», а будешь теперь «Витька-Режиссёр».
Вот тебе и кликуха! Чем плоха? Так что с тебя пайка сахара причитается!
Я подозрительно уставился на него, ожидая какого-нибудь подвоха.
— Или кликуха тебе не по нраву? — Он прищурился.
— Да нет, вроде ничего… — пожал я плечами и взглянул в глаза рядом сидящих.
Взгляды были спокойные, не насмешливые, а значит, мой визави в самом деле не держал камня за пазухой и плата за кличку — обычное дело.
В этот момент раздался глухой стук в дверь камеры.
— Наша мамка пришла, молочка принесла! — весело воскликнул молодой чернявый парень.
Его левая рука была исковеркана какой-то травмой, а может быть, даже, скорее всего, болезнью, потому она была намного короче правой и сильно усохшей, чем-то напоминая ощипанное птичье крыло.
Позднее выяснилось, что это был выборный дежурный по нашей камере, так называемый «шнырь». В его обязанности входило убирать и мыть камеру, раздавать пайки хлеба и сахара, а также во время завтрака, обеда и ужина получать у «баландёра» ложки, как говорилось ранее, именуемые «вёслами», и после кормления сдавать их, отчитываясь за каждую. За эту работу по камере он получал с каждого обитателя по полкусочка сахара-рафинада и жил довольно сносно, меняя сахар на всё, что ему приглянется, вплоть до одежды. За повреждённую руку, напоминавшую птичье крыло, ему и присвоили кличку «Крылатый».
Здесь необходимо пояснить, что в описываемые Автором времена не было такого понятия, как погоняло, как сейчас, тогда это называли кличкой или прозвищем. Чаще — кличкой, кликухой…
На призыв Крылатого возле кормушки выстроилась очередь, а верхушка камеры, так называемые шерстяные, расселась за столом.
Когда «шнырь» раздал пайки хлеба и сахар — по три с половиной кусочка, — я подошёл к Кешке и протянул ему сахар. Он взял три целых кусочка, а половинку оставил мне.
— Это хорошо, Режиссёр, что долг отдаёшь сразу, — одобрительно проговорил он.
— Я вообще не люблю быть должником, — сказал я и пошёл за своей порцией каши к «кормушке»: в этот день раздавали перловку, отдающую не очень съедобной синевой.
Пристроившись на своём «вертолёте», я быстро разделался с кашей, а суточную пайку хлеба, завязав в узелок, сооружённый из прихваченной из дому майки, положил под подушку и снова попытался уснуть.
Не успел закрыть глаза, как мгновенно попал в царство Морфея. И приснилось мне…
«…события ТОГО ДНЯ, рокового дня — десятого мая. Передо мною возникли такие яркие видения, словно всё это происходило наяву, но происходящее я видел как бы со стороны.
Я пытался, даже во сне, сосредоточиться на встрече с генералом Фёдоровым, но передо мною, словно о чём-то напоминая, калейдоскопом возникали картинки, непосредственно связанные с участниками событий в кафе „Печора". Чаще всего появлялось лицо того парня, который ударил меня бутылкой. Мозг настойчиво выдавал его, словно действительно пытался что-то подсказать. Но что? Даже во сне я чувствовал, как напрягаются мои мышцы, как лихорадочно работает мозг, пытаясь найти ответ на этот вопрос.
И когда пришло отчаяние и стало казаться, что все мои попытки тщетны, банк памяти вытащил из самых дальних своих уголков неожиданную картинку: при выходе из гостиницы „Россия" после встречи с генералом Фёдоровым я едва не столкнулся с этим парнем. Он явно следил за мною. Это не могло быть обыкновенным совпадением. Более того, сейчас, во сне, мне показалось, что его лицо я видел и раньше.
Зацепившись за эту подсказку, мозг заработал с ещё большим рвением, что вскоре принесло результаты. Я действительно вспомнил, откуда мне знакомо это лицо: именно он был среди тех, кто навещал меня в Ленинграде и производил обыск!..»
Глава 5
Бутырские будни
Здесь люди разные сидят:
Кто без вины, кто виноват…
Тем, кто на воле, не понять,
Что происходит в казематах!
Здесь сильный прав! Любовь — сплошные страсти!
Татуировок разных — пошлый Эрмитаж,
Гнуснейших анекдотов злые басни…
Жизнь уголовная: обманчивый мираж!..
Мой короткий беспокойный сон был прерван самым неожиданным образом:
«…зачинщик злополучной драки в кафе, тот самый парень, которого я впервые увидел на своей ленинградской квартире, уставился на меня и довольно грубо сказал:
— На прогулку!
— На какую прогулку? — удивлённо переспросил я.
— На прогулку! — заорал он во весь голос и…»
…я открыл глаза. Дверь в камеру была отворена настежь, и почти все мои сокамерники выходили и выстраивались «в продоле» — именно так называли в Бутырке огромный коридор между камерами. Оказывается, для нашего корпуса наступило время часовой прогулки в прогулочных двориках.
Прогулочные дворики располагались на самом верхнем этаже Бутырки. Они были примерно такими же, как и камеры, но без бетонного потолка, который заменяли прочные железные решётки, а единственным предметом «мебели» была небольшая скамейка посередине с железными ножками, залитыми в бетонный пол. Сквозь потолочную решётку видно синее небо, в самом центре Бутырской тюрьмы можно рассмотреть обзорную вышку, из которой велось наблюдение за всеми прогулочными двориками. В четырёх углах тоже возвышались вышки с вооружёнными солдатами, а по краю стен по специальным деревянным дорожкам прохаживался дежурный сержант, наблюдавший за гуляющими сидельцами совсем рядом.
Почему-то так получалось, что во время прогулки нашей камеры по краю стены ходил один и тот же сержант: толстый, добродушный, с постоянной улыбкой на большом лице. В то время я не очень разбирался в национальностях и не мог понять, на кого он похож: на узбека, таджика или татарина. Как только не обзывали его обитатели Бутырской тюрьмы: и «чукчей, и абреком, и чучмеком», но он нисколько не обижался, продолжая щериться во весь
