Семь лет за колючей проволокой - Виктор Николаевич Доценко
— Я знаю… Ну и дура она: всех пацанов за нос водила, а сейчас осталась одна с двумя детьми на руках.
— Ты даже не можешь себе представить, как я рад тебя опять встретить! — тихо проговорил я и на этот раз страстно впился в её губы.
Тамара вновь застонала в сладостной истоме, затем обхватила моего «ясного сокола» и требовательно направила его полёт снова в свои недра, нетерпеливо изнывающие в томительном ожидании. И снова мы вознеслись в любовном вихре, но на этот раз мой «сокол» был неутомим, и ей пришлось излиться своим нектаром несколько раз, прежде чем он смилостивился над ней и выдал ей свой эликсир:
— Да… да… да… милый… родной мой… — шептали её губы, а её нежные пальчики порхали по моей спине.
Когда всё закончилось, Тамара спустилась со стола и благодарно коснулась губами моего «ясного сокола».
— Спасибо тебе, милый, я никогда не испытывала ничего подобного!
Быстро приведя себя в порядок, мы обняли друг друга так нежно и ласково, словно знали, что больше никогда не увидимся.
— Когда ты снова меня вызовешь? — спросил я, губами прикасаясь к её уху.
— Боже, что ты делаешь? — томно постанывая, прошептала Тамара. — Ну перестань, а то твой страж что-нибудь заподозрит. Моя смена послезавтра…
— Кстати, что ты ему сказала? — кивнул я на дверь.
— Что у тебя, похоже, гипертонический криз, а может быть, и отравление… Температуру нужно замерить, давление, клизму сделать…
— Клизму? — Я поморщился.
— И не мечтай! — Она усмехнулась, достала из сейфа какой-то флакон, высыпала из него с десяток таблеток, потом вытащила из стола пачку каких-то желудочных таблеток, высыпала их на стол, вместо них положила те, что достала из сейфа, и сунула мне в карман.
— Что это?
— Эфедрин… Насколько мне известно, за каждую таблетку можно пачку «Столичных» выменять. А это съешь здесь. — Она протянула мне пару домашних пирожков с мясом.
Ничего вкуснее я не ел ни до, ни после, во всяком случае, мне тогда так показалось…
Вернувшись в камеру, я стал с нетерпением ожидать, когда наступит послезавтра, но… Недаром говорится: человек полагает, а Бог располагает…
Наступило послезавтра, и меня ранним утром выдернули на этап…
Однако вернёмся в тот далёкий день, когда я впервые очутился в камере, где пришлось коротать долгие месяцы…
Наблюдая за суетой вокруг моей пачки сигарет, отданной «на общак», я довольно скоро уснул: день был так перенасыщен событиями, что организму требовался отдых.
Проснулся я от громкого лязганья замка в двери, после чего откинулась «кормушка» и зычный голос громко оповестил:
— Проверка!
Обитатели камеры попрыгивали с нар и выстроились в проходе в две шеренги лицом друг к другу. Распахнулась дверь, и в камеру вошли два вертухая с дежурным корпусным, держащим в руках пластиковую доску с фамилиями, находившихся в нашей камере. Он принялся их выкрикивать, после чего обладатель названной фамилии должен был сделать шаг вперед, назвать своё имя, отчество и статью, по которой он содержится под стражей, и вернуться назад.
Сия процедура проходила для меня впервые, и я, видно, спросонья допустил некий ляп, чем развеселил не только соратников по камере, но и сопровождающих угрюмого дежурного корпусного вертухаев:
— Артёмов!
— Я! — Вызванный сделал шаг вперед и продолжил: — Юрий Иванович, двести девятая, часть первая…
— Васильев!
— Я! — Шаг вперед. — Антон Григорьевич, восемьдесят восьмая, часть вторая…
— Доценко!
— Виктор Николаевич, двести шестая, часть первая, — доложил я, после чего сделал шаг вперед и добавил: — Здесь!
— А куда ты, на фуй, денешься с подводной лодки! — проговорил с очевидным сарказмом корпусной.
Все громко рассмеялись, по достоинству оценив шутку корпусного, угрюмость которого мгновенно прошла, и после проверки он даже снизошел к редкому для него вопросу:
— Есть ли у кого просьбы? — После чего внимательно записал, что в камере кончилась бумага и нет чёрных ниток, затем, забрав письма и заявления, вышел.
Все разбрелись по своим местам, а игроки вернулись к неоконченным играм. Сначала я подошел к шахматистам, но вскоре понял, что они играют весьма слабо, и переключился на тех, кто использовал костяшки домино для какой-то незнакомой игры.
— Значит, «баклан»? — спросил один из играющих, тот самый длинноногий парень лет тридцати, который, как мне показалось, держал в этой «хате» мазу.
Я уже знал, что «баклан» — это тот, кого раскручивают по статье о хулиганстве. И в этом определении нет ничего обидного, тем не менее лично для меня это слово имело некий ехидный оттенок.
(Почему-то сразу вспомнилось проживание на Сахалине, где часто встречались птицы, похожие на чаек, но это были не чайки, а бакланы, или, как их называли, «морские вороны», прожорливые, наглые твари, которые всё время копались в помойке), и мне совсем не хотелось отвечать улыбкой на попытку незнакомца пошутить.
— И что? — не очень дружелюбно спросил я.
— Ничего, просто уточняю… — пояснил длинноногий. — «Объебон» уже всучили?
— Какой «объебон»? — не понял я.
— Ты что, по первой ходке?
— По первой… — Я был настороже и готов был взорваться в любую минуту.
— «Объебон» — это обвинительное заключение… — спокойно пояснил тот.
— Нет, пока не всучили, — спуская пары, сказал я, отметив про себя необъятное богатство «могучего русского языка».
Прошу прощения у моих Читателей, но я вынужден отвлечься от воспоминаний: только что позвонил мой братишка — Андрей Ростовский и сообщил о трагическом происшествии. Несколько часов назад погиб в автомобильной катастрофе Дато Ушба, известный в криминальных кругах «Вор в законе». Погиб недалеко от дома Ростовского, к которому ехал в гости.
Для тех, кто не читал один из последних моих романов, в котором я достаточно подробно написал об этом человеке, кратко расскажу его историю…
«Отец Давида, или, как его звали близкие, Дато, Тенгиз был „Вором в законе", и его погоняло тоже было Ушба. Он погиб в автомобильной катастрофе в тридцать три года, то есть в возрасте Христа, когда маленькому Дато ещё не исполнилось и пяти лет. Прекрасная Динара, его мать, приняла решение не предавать тело мужа земле: она забальзамировала его и поместила в выстроенный на местном кладбище самый большой мавзолей. Более тринадцати (!) лет Динара ухаживала за телом любимого мужа, ежедневно обмывала его, всё время переодевала, следила за сохранностью, смазывала специальными мазями и благовониями, пока не вспыхнула межнациональная война, во время которой тело её покойного мужа выкрали недруги и потребовали за него большой денежный выкуп.
Дато, сын покойного, поклялся отомстить виновным в этом тяжком святотатстве и вернуть тело
