Генрих Сечкин - На грани отчаяния
Здесь лежали все.
- Сека, ты в курсе, куда попал?
- В курсе. На штрафняк. На бугановскую «дачу». Ну и что? - ответил я.
- А знаешь, что сюда гонят «отрицаловку»[31] со всего Союза?
- Ну?
- А отсюда-то не уходит никто! Чуешь? Да чего я тебе толкую? Сам все увидишь. Недолго ждать осталось. Курить, кстати, у тебя нету? - с надеждой посмотрел на меня Язва.
- Да есть чуток. Шрам подогнал, - достал я кисет.
- Так эта падла еще жива?
- Обижаешь!
Язва свернул и прикурил цигарку.
- Покурим!!! - раздалось со всех сторон.
- Закуривай, шпана! Все равно на всю жизнь не хватит. Нос, раскупоривай свой загашник! Видишь, у братвы уже уши посинели? Давай, давай, не трясись! - подтрунивал я над Лехой.
- Сека, а пшеничной, случайно, не завалялось? Может, «Север» или «Беломорчик» есть? Сам же тебе в торбу закладывал! - раскатал губы Язва.
- От той торбы ничего не осталось, - в сердцах оборвал я. - От Бизона - тоже. Ты чего, спал, что ли, на сходняке, когда я все рассказывал?
- Да что ты, Сека, я ведь уже не был на зоне, когда тебя пригнали! - укоризненно уставился на меня Язва. - Меня за Клячу быстро размотали. Я же один по делу пошел. Понимаешь, приходит новый этап с Пресни, человек пятьдесят. Среди них двое урок - Хорь и Васька Рыжий. Ну, Рыжего я еще по свободе знал. Увидели они Клячу на сходке. Спросили: а что у вас тут этот фраер делает? Кляча побелел. Хорь говорит: как же это получается? Ты в Китойлаге мусорам задницы лизал, комендантом зоны работал, а теперь за вора хиляешь? Ну и все. Исполнителем пошел я. Вот теперь загораю здесь вместе со своим четвертаком.
- Так тебе четвертак накинули? Пятерка же оставалась. Другого исполнителя не нашлось среди тяжеловесов?
- Да нет, Сека. Если б я не пошел, взяли бы человек пять - десять. Ну, как вас тогда…
В коридоре гулко раздались шаги. Загремел ключ в замке, и дверь в камеру со скрипом распахнулась. В помещение ввалились пять надзирателей.
- На проверку становись!
Все, до неприличного поспешно, вскочили с нар и моментально построились. Старший из надзирателей, по кличке Скот, принялся выкликать по списку, внимательно вглядываясь в каждого отзывавшегося. Закончив перекличку, он подошел к Носу.
- Откуда ты, урод?
- Полегче, начальник, ты тоже не красавец! - обиделся Леха.
- Обидчивый? Ну что ж, обижаться придется на самого себя. Забирайте его! - кивнул Скот своим коллегам. Носа выволокли в коридор. Дверь захлопнулась.
Вся камера напряженно прислушивалась к происходящему в коридоре. Вначале хряские звуки ударов, шум тела, рухнувшего на пол. Потом голос Скота:
- Рубашку сюда! Полегче, говоришь? Сейчас тебе так легко станет! На небо улетишь!
Началась какая-то возня. Из-за двери донесся протяжный, мучительный Лехин вопль и, как бы захлебнувшись, затих. Прошли томительные минуты ожидания. Беспомощность боролась с диким желанием помочь любым способом своему товарищу по несчастью. Ярость дошла до последнего предела. Неимоверным усилием воли я сдерживал себя, чтобы не бросится и не вышибить головой железную дверь камеры. Еще через несколько минут надзиратели вытряхнули из смирительной рубашки перед нами на пол неподвижное, неестественно скрюченное тело Лехи и, погромыхав замком снаружи, ушли.
Столпившись вокруг Лехи, потрясенные, мы вглядывались в его лицо. На наших глазах происходило чудо. Уродливая маска исчезала, уступая место привлекательному и симпатичному образу. Нет, общие черты не изменились. Но само выражение лица вызвало всеобщее изумление. На вечно виноватом, беспокойном, иногда лукавом лице Лехи сейчас была печать спокойной уверенности и умиротворения. Слегка приподнятые уголки его губ образовывали какие-то добрые морщинки, как будто бы ему снился очень хороший сон. А все его скрюченное, сломанное, измученное тело как бы говорило: ребята, все нормально, не жалейте меня, мне очень хорошо.
Ночью Леха, не приходя в сознание, тихо умер.
Когда утром первые лучи восходящего солнца пробились сквозь щели в «намордниках», большая часть обитателей нашей камеры уже бодрствовала. Несмотря на дикую усталость после рабочего дня, нервные перегрузки и постоянный, изматывающий голод, довольно неуютно было спать на подстеленной телогрейке с подушкой из ее же рукава, крепко зажатым с обеих сторон своими соседями по нарам. Причем только на боку. Да еще только на одном. До переворота. Переворачиваться на другой бок можно было только всем вместе. Один человек такой маневр совершить не мог, так как ноги, согнутые в коленках, были повернуты у всех в одну сторону и вставлены под коленки впереди лежащего соседа. Поэтому когда уже всем становилось невтерпеж, звучала команда какого-нибудь энтузиаста:
- Переворачиваемся!
Под утро самые нетерпеливые уже сидели на краешке нар и оттирали свои задубевшие части тела.
Колючий подобрался к нам с Язвой:
- Ну что, братва! Надо кликать мусоров. Пусть забирают Носа!
- Ты что, двиганутый? - протер глаза только что проснувшийся Язва. - Пайку получим на него, тогда и отдадим.
Кормили на Бугановке лихо. Четыреста пятьдесят граммов хлеба в день и через двое суток на третьи - горячее. В основном кислые щи с костями от рыбы. Зеки действительно были похожи на выходцев из Освенцима. В принципе это обычная норма питания для содержащихся в карцере. Но в карцер разрешалось сажать на срок не более двадцати суток. А здесь жили месяцами. Да еще работали. Неимоверно трудно было кусок хлеба, который выдавали утром в день горячей пищи, сохранить до вечера, чтобы употребить его вместе с супом. Немногим это удавалось.
- Сколько вас сегодня? - раздался голос из открывшейся кормушки.
- Тридцать три, начальник!
- Врете, гады! Ну ладно. Хватайте птюхи[32]!
Лехину пайку разделили поровну на пять человек. Мне не досталось. Чтобы очередь дошла до меня, необходимо было заполучить еще пять или шесть трупов.
Наскоро ополоснувшись из подвесного умывальника и смыв с себя остатки сна, мы, набросив телогрейки с шапками-ушанками, выстроились у открытой двери, где надзиратели аккуратно скрепляли нас наручниками попарно. Одного за левую руку, другого - за правую. Каждую пару по отдельности выводили из барака. Потом всех вместе подвели к вахте, возле которой стоял Буганов. На его кожаной портупее в деревянной кобуре висел маузер. Как все-таки любит местное начальство революционную атрибутику! Физиономия его расплылась от удовольствия, когда мы приблизились к воротам.
- Ну, что, жмурики? На работу собрались? Но как же так? Вам ведь не положено работать! Воровской закон нарушать вздумали? Как же после этого поедете на другие зоны? - издевался он.
Владимир Ильич не знал, что за несколько дней до нашего приезда воровская сходка камеры единогласно постановила: в связи с создавшимся положением, с целью сохранения жизни воров и воровского авторитета на данной зоне, в виде исключения, разрешить ворам в законе, находящимся на бугановской «даче», работать на общих основаниях. Вызвано это решение было инцидентом, происшедшим неделю назад, когда пьяный «хозяин» прямо у вахты расстрелял из своего маузера четырех урок, отказавшихся выходить на работу. Трупы сложили возле вахты как наглядное пособие для остальных.
