Анна Вырубова - Фрейлина Её величества. «Дневник» и воспоминания Анны Вырубовой

— Надо еще маленько выждать, а то, ежели так, нахрапом, Илиодорушку уберут, народ его мучеником признает. А народ страсть как мучеников любит!

Как он мудро рассуждает!

9 сентября.

Однако, синод, под влиянием Столыпина, настоял на своем. Илиодора перевезли из Царицына в Новосильевский монастырь[167]. Шуму чтоб меньше было. А старец обиделся, что без него порешили. Сказал:

— Ежели они без меня решают, то я это решение смахну… Пущай остается в Царицыне, пока я того требую!

Мама хоть и очень обижена на Илиодора за эту мошенническую историю с образом Казанской Богоматери, но старцу не решилась отказать, и потому решение синода отменили и Илиодора оставили в Царицыне.

А князь Андроников приезжал и говорил:

— Отец Григорий по доброте своего же врага Илиодора защищает. А этот враг только выбирает удобный момент, чтобы его раздавить!

Я его успокоила, сказав, что раздавить старца не так просто, так как Илиодора и Гермогена Мама терпит только по милости Григория Ефимовича. И что его слова довольно, чтобы их убрать. Кн. Андроников улыбнулся:

— Анна Александровна, а вы разве не знаете, что старец также смертный, а у этих голубчиков рука не дрогнет убить того, кто им станет на дороге?

И так он это сказал, что у меня мурашки по телу забегали.

Так много врагов, так много врагов! И главное — со всех сторон. Сохрани его, Господи!

6 июля — 11.

Папа еще при первой свидании с Илиодором, — когда старец велел его Папе принять, сказал ему:

— Ты во всем должен следовать указаниям старца, и если тебе дана возможность жалить, то пускай свое жало против революционеров и жидов. А министров и других правителей не трогай!.. А Главное, во всем слушайся Григория Ефимовича. Его Бог избрал нам в советники. Умудрил его.[168]

А что сделал Илиодор? Он не удовольствовался еврейскими погромами, а стал кидаться на губернатора[169]. Этого мало. Отрастил зубы и бросался на самого старца. Тут уже придется накинуть цепь!

7 сентября — 10.

Ненавижу Илиодора! Ненавижу! Несмотря на то, что старец говорит:

— Его должно почитать, потому — на нем благодать!

И все же ненавижу.

Что-то в нем есть такое, что делает его отвратительным. Гадливым. Он когда смотрит, то кажется проникает глазами. И в позах его что-то стыдное. Я знаю: враги старца говорят, что старец своим касанием оскверняет женщину. Но так говорить могут только враги и люди, с развратом в помыслах. От касаний старца чувствуешь только, что поднимаешься над землей. Что ничего тебе не надо. Ничто тебя не трогает. А есть высшее, сладостное, что кружит тебя над землей. И это не ласка его, не сладострастие, а горячая волна божественного. И никакие радости не сравнить с этим сладчайшим туманом.

Вспоминаю величайший трепет моего существа.

Когда мы приехали к старцу[170], то он водил нас по деревням. Чтобы, — так говорил он, — я видела, в какой грязи живет народ. Какой горький хлеб крестьянский. И еще для того, чтобы видеть, как его почитает народ.

Когда мы шли по улице, то я видела, как крестьяне кидались ему в ноги и молили:

— Благослови, спаси, помолись за нас!

И он, такой жалостливый, поднимал их и обделял. И я никогда не представляла себе, что он так много раздает народу.

И я не могла и подумать, что он делает это только для нас. Потому что, когда я вечером шла с Варей[171] и к нам присоединилась старуха Ириша (она не верит в Григория Ефимовича, говорит, что он не от Бога) и все же водила нас по дворам и показывала: «Тут он избу починил, там корову купил, там — лошадь. Там на детей дает. На его счет обучаются, на его счет лечатся…» Это требует десятков тысяч.

— Такой царской щедрости никто никогда не видел! — говорят крестьяне.

Вечером П. Д.[172] нас кормила чем-то очень жирным и сладким. Пили вино, пели песни.

Вся комната старца увешана коврами. Мягко-красная оттоманка. Против неё, на столе, божница, в ней икона Божьей Матери. В черной без позолоты оправе. Старинное письмо. Когда смотришь издали, то видишь только бледные тени. А когда зажигается лампада, то святой лик светлеет.

Когда стало тихо, то двое взяли нечто похожее на цимбалы, стали играть. Старец, подпевая, стал кружиться.

Песнь усиливалась. Усиливалась кружение-пляска. И старец, указывая на Божью Матерь сказал:

— Глядите, плачет, о нас скорбит!

Когда же, в великом кружении, мы все пали ниц перед старцем, я увидела на глазах Богоматери сияние.

И когда, утопая в мягкой ковре… в изнеможении… Это была высшая благодать… Высшее трепетание…

6 сентября.

Ненавидела Илиодора всегда, особенно теперь! Отец сказал, что вчера он прислал письмо, в котором описывает «радение» старца с Марьей Ивановной. И я знаю, что все, что он пишет, — это клевета, чтобы очернить старца.

А с Марьей Ивановной было так:

Она, как лучшая молитвенница старца, никогда его не принимает у себя, разве — когда идут от Мамы. Он заносит ей для Маленького что-нибудь. В этот раз тоже так было. Марья Ивановна ушла, оставив Маленького спящим. Пришел старец. И когда дверь открылась, и Маленький зашел (он оставил свой волчок на кровати Марьи Ивановны), то они его не заметили. Он испуганно закричал.

Пришел отец Александр. Маленький слушал его. Но все жаловался на головную боль. Мама позвала старца, и Маленький закричал:

— Не хочу! Он будет меня душить, как Машу!

И это особенно было неприятно потому, что при этом был отец Александр. Он скоро ушел. Старец стал гладить Маленького, и головная боль у него прошла, и он воробышком прыгал по комнате.

7 октября.

Как об этом узнал Илиодор? Но — разве это поймешь? Уши и глаза всюду. За каждым шагом следят. И все оскверняют. Всюду гадят. И никуда не уйти от них.

10 октября — 11.

Вчера Мама говорила:

— Когда в начале войны с Японией запахло этим несчастным бунтом, который они называют революцией…

Между прочим, Мама всегда говорит: «В России никогда не может быть революции, а может быть только бунт… А бунт надо усмирять нагайками, так как меченый холоп лучший работник!» Я бы не сказала, что в данном случае Мама особенно дальновидна, но возвращаюсь к её рассказу.

— Итак, — говорит Мама, — во время Японской войны было предложено устроить нечто вроде «Sûreté général»[173] и дело было поручено Комиссарову[174].

Мама, говорила, что он проявил необычайную прозорливость. Вся заграничная шифрованная переписка, как в волшебном фонаре, проходила перед нашими правителями, им оставалось только делать выводы. Он раздобыл десять шифров: американский, японский, китайский и др. Работа шла удивительно, но кто-то предал. И пришлось ликвидировать. И вот, Мама говорит, что, по её мнению, Комиссаров сам состряпал, сам и разрушил. Далее Мама говорит: