Игорь Талалаевский - Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта

Я только теперь, недавно встретилась с собой самой и поняла многие свои чувства и поступки за эти месяцы, сделав им должную оценку. И теперь, о, более чем когда-либо, мне нужно внешнее спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Я была 5 1/2 месяцев после болезни каким-то жадным изголодавшимся зверком, который бросался на все, — хищно, бессмысленно, безудержно. Телесно я давно уже стала «человеком». Как уехала из санатории, с Рима. О, ты не узнал бы меня, Валерий!.. У меня в памяти остался страшный мой образ ночи 26 октября. Но с тех пор я изменилась бесконечно. Это я знаю сама и вижу в глазах мущин. Тех, которые подходили случайно близко, и в скользящих взглядах встречных, которые шепчут «Ьеllа» (прекрасная (ит.). — И. Т.), как это делается во всех странах мира, если женщина кажется желанной хотя бы на час, на одну ночь. О, не думай, что я говорю неправду!.. Я могла бы привести тебе несколько более реальных примеров, — но не надо… 22 фунта! Только 22 фунта сделали меня другой внешне. Но внутри, в душе еще долго, долго была темная ночь. Ум работал механически, верно, потому что был слишком побежден воскресшим, требующим многого, многого телом. Я знаю теперь, что иногда я поступала бессознательно, повинуясь преувеличенной потребности жить, жить, жить, как живут звери, как живут люди в мгновенья опьяненности. Теперь ко мне вернулось все сознание. И странно, — точно через какие-то другие, неизвестные мне еще двери души пришло оно… Я знаю, чего я хочу и чего я не хочу, знаю, что я могла бы и чего больше не могу. Знаю, что я люблю навсегда и что для меня мертво. Я могла бы все это сказать иными словами, в образах, искреннее и проще, не в отвлеченных формулах. Но я слишком отвыкла от тебя, я не умею говорить с тобой, как прежде. Сделай сам из этой схемы живой рисунок. Сделай его по воспоминаниям обо мне, и ты увидишь меня, — меня новую, живую, настоящую. Я могла бы сейчас жить хорошо… могла бы… Но у меня нет сил для той борьбы за дни, за недели, за платья, которые мне нужны, за каждую мелочь в житейском, что я должна вести. Все это не жизнь, а какая-то гнилая нитка, рвущаяся ежеминутно. И здесь я могла бы привести тебе множество самых горьких примеров, но зачем!?.. Только боль и боль. Итак, сейчас работать и «зарабатывать» я еще не могу. Того покоя, который мне нужен, чтобы в полной тишине и ясности овладеть просыпающимися силами, — мне никто не даст. Тревога же, — эта тревога за дни и недели, эта неизвестность, эта внешняя униженность, в которой я живу, несмотря на сознание Сережи, что он делает для меня «невозможное», — все это висение в воздухе на волоске приводит меня к одному выводу, что так жить нельзя. Что мне нужно? В цифрах: — верных 450 руб. в месяц с Надей и несколько меньше, если я останусь одна. Но я знаю, что это смешная претензия, обращенная в пустоту, если я не «зарабатываю» сама. Жить без того minimum’a платьев и шляп, к которым я привыкла, как к моей внешней и необходимой раме, т. е. жить так, как я сейчас живу, — для меня хуже смерти. И я смотрю с полным сознанием прямо в лицо судьбе и жизни. Что нужно сделать? Числа и месяцы идут, не считаясь со мной, «сезоны» сменяются, времена года проходят. 15-го мая я должна уехать отсюда, а ехать с 400 francs в другую страну, когда мне еще и телесно нужно обращаться с собой очень осторожно, — это печальная авантюра… О, сегодня я не могла спать всю ночь, и в эту ночь я вспомнила себя в Париже, когда под влиянием похожих обстоятельств написала тебе «ужасное» письмо. Как еще наивна была тогда моя душа!.. Да, мне нужно расстаться с собой совсем… Это жалко, грустно и больно, больно без конца. Но есть только два выхода: или браунинг, который «я вожу с собой по Европе», — безобразное насилие над телом и душой, безобразная жалкая смерть таракана, задавленного в щели (ибо я не хочу умирать), или обычный, знакомый, старый путь одиноких женщин, не сумевших найти своего «счастья»… блуждающих в пустоте, с глазами, прикованными к пустоте же… Я не буду делать искусственного перехода к моей главной мысли. Ты поймешь логическую связь и без объяснений…

В первый раз это было 1 % месяца назад. Молодой немец, фабрикант, сосед по столику в ресторане… Мы были знакомы два дня. Ах, я знаю, есть тысячи женщин и красивее и моложе меня!.. Но ты знаешь встречи, когда человек вдруг испытывает непонятное потрясение, когда вот именно к этой, а не к другой влечет неодолимо, безумно, бессмысленно…. Мы познакомились за завтраком, Надя была больна и лежала наверху. Вечером поехали на Portofino в автомобиле. Ночью он должен был ехать, но не мог, не поехал. Теперь я почти забыла его лицо, помню только необычайное сходство с Б. Н. (Белым. — И. Т.) (не в выражении, а в чертах). Денег у меня не было вовсе, я не знала, чем заплачу назавтра в отеле, а он звал меня, умолял немедленно ехать в Париж, потом в Англию (там у него фабрика железа) и с величайшей наивностью мущины, привыкшего к продажности женщин, предлагал мне 2000 francs в месяц «кроме бриллиантов»… Темная ночь была у меня тогда в душе. Я еще плохо понимала «жизнь» и отказала с какой-то вызывающей дерзостью. В вечер его отъезда я пила плохое Asti в cafe Milano с неаполитанцем-музыкантом, что играл у нас сезон за 8 francs «разовых» на марине. Так кончилась эта история, если не считать трех писем, на которые я не ответила. У меня не было после раскаяния. Сходство с Б. Н., это карикатурное сходство, может быть, оно и имело самое отрицательное значение. За 1 Уъ месяца, что прошли с тех пор (кажется, больше даже, — не помню), я так устала от Сережиной «арифметики»…. Разве можно представить себе чью-нибудь жизнь, когда люди отделены тысячами верст!.. И разве ты представляешь ее всю, час за часом!.. О, я стала думать о «случае», как говорят женщины. Я стала упорно ждать… Ты знаешь, что такое большой отель, где ежечасно пустеют и наполняются комнаты? Терраса под пальмами, как в синематографе, ресторан, оркестр, играющий непременно цыганские романсы. Свободные женщины и свободные мутцины с «Matin» (ежедневная парижская газета. — И. Т.) в руках, лениво склонившиеся над своим остывшим кофэ, запах сигар и отрывки всевозможных языков, долетающих из аллей. Среди этой пестрой толпы появилась новая фигура — стройный пожилой француз — мопассановский облик, старый любовник из «Fort comme la mort» («Сильна как смерть», роман Ги де Мопассана. — И. Т.)… Он заметил меня в первый же день за обедом, и нас вечером познакомила хозяйка отеля.

14 дней он не отходил от меня, как влюбленный мальчик, и так как, верно, у меня вид кокотки «с запутанной карьерой» — то все, начиная от m-me de lTiotel (хозяйки гостиницы (фр.) — И. Т.), кончая арабом — Ибрагимом, что подает по вечерам вино и кофэ, буквально «сводили» меня с этим m-er Henri. Он приезжает в Nervi в Grand Hotel восьмой сезон. Он француз, инженер, совершенно одинокий. Ему под 50 лет. На голове у него «piazza di terrari» (т. е. почти ни одного волоса), по выражению мальчишки-неаполитанца, у него изящные манеры, он долго жил на свете и почему-то был вечно несчастен в любви. Меня он оценил так, как ценили меня, бывало… пока я не потеряла все возле тебя и от жизни с тобой… Было приятно слушать его парижскую речь, было приятно гулять с ним под пальмами и чувствовать, как с каждым днем эта чужая душа неизвестного человека все больше и больше наполнялась мною. Когда я оставалась одна с собою, я спрашивала себя прямо, грубо: «Можешь ты или нет?» — и отвечала: «Да, теперь так надо, теперь иного нет, — могу!..» И вот настал, настал тот миг, который я бессознательно отдаляла. Он стал говорить о том, как одинок он в мире, как грустно покупать женщин в его годы, как хочется ему «другого», и как «шикарна» была бы я в Париже, и как нужен мне тихий нежный покой после той пережитой печали, след которой еще он видит в моих глазах. Ах, не могу я повторить всего, что говорил он. Огни в салоне погасили, все разошлись, и тогда мы поехали в экипаже до Генуи. Была светлая, кажется, лунная ночь. О, как уныло сияла его лысина в этой нежной полумгле!.. Зачем он снял шляпу… Я вспоминала твои страшные последние стихи: «И ты старик! Ты бред!» Мне хотелось опять побежать с неаполитанцем в кафэ Milano и слушать, как этот маленький трубочист говорит глупости, сверкая зубами и глазами. Мне было почти ужасно, но я преодолела себя и выслушала все до конца. Теперь он ждет меня в Париже, и каждый вечер аккуратно получаю от него письма, которые начинаются всегда одинаково: «Ріссіпа mia! Quand?..» («Моя малютка! Когда?» (ит., фр.). — И. Т.). Ия думаю… думаю серьезно, мужественно, окончательно. Что мне осталось? Куда я иду? Что у меня позади и что впереди?.. 1-го (русского мая) Сережа пришлет в последний раз «невозможную для него сумму», думая, что я могла жить, сообразуясь с его «арифметикой». По самым нищенским расчетам с житейским у меня останется 400 francs. Нужно ехать, нужно жить. А 1-го июня он пришлет вдвое меньше. Работать я еще не могу, и мучительное существование убьет всякую возможность моей работы и «заработка» в будущем. Вернуться в Россию я не могу, а погибнуть, как задавленный таракан, не хочу. Мечты о «любви»…. Они погибли для меня вместе с тобой. Мне очень больно, мне несказанно грустно, и я минутами проклинаю Генриха, вернувшего меня в мир. Такой легкой и блаженной смерти, что была близка в ночь 26 октября, мне не дождаться. Я с тоскою уже думаю о тех днях в Италии, когда я ни о чем не думала, была как в бреду и только пила «Весны благоуханный запах». Но слишком жестоко скитаться по миру, возить растрепанные чемоданы по дешевым отелям и чувствовать себя бездомнеє последнего нищего. Мне «осталось на размышленье» 10–11 дней. За этот срок я должна или воспользоваться наконец подарком Полякова (револьвер, подаренный С.А.Поляковым. — И. Т.), или решиться на иное. Сегодня у меня есть потребность говорить о себе, говорить на родном языке (я уже забываю русскую речь. С Надей почти не говорю, а с русскими не знакомлюсь). А ты хотя и не любишь меня больше, но понимаешь всё, и не так, как Сережа. В это я еще верю…