Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

С кляпом во рту страна шла вразнос. Ее раскачивали левые и правые. Царь и правительство, Дума демонстрировали свое бессилие. Бастовали рабочие, волновалась деревня, разваливалась армия. Но писать о том, что происходило, анализировать события было нельзя. За статью И. Колышко о министре народного просвещения Л. Ф. Кассо, воплощении самодурства, «Русское слово» было оштрафовано на три тысячи рублей. На такую же сумму был оштрафован редактор газеты М. А. Успенский за публикацию фельетона Дорошевича «Вино». Дорошевич снова прибегает к жанру восточных сказок. «Не те пятки», «Добро и зло», «Визирь», «Сказка о сказке» — эти вещи говорили о бездарности царской администрации, об опасности, которую таят пренебрежение истиной и неумение слушать голос самой жизни. А в «открытых» фельетонах он продолжал убеждать в необходимости общественного сплочения в «суровую годину», ратовал за поддержку военного займа. Артиллерии нужны снаряды, «артиллерия — это все, без нее нет победы», тыл должен больше заботиться об армии[1291]. И одновременно обличал наживавшихся на военных поставках спекулянтов, присылавших в армию гнилое обмундирование[1292].

Финансовая горячка, воровство, коррупция, миллионные барыши на солдатской крови породили в эти годы особо циничный и напористый тип дельца, для которого буквально все могло служить предметом купли-продажи. Его и сделал Дорошевич героем сатирической повести «Гений»[1293], опубликованной в ноябре 1916 года. Здесь, как и в «Вихре» и «Премьере», он стремится, используя гиперболизированную, гротескную, близкую к щедринской образность, исследовать особый этап русской истории — «петроградский» (таков и подзаголовок повести), период биржевого психоза, фантастических обогащений за счет народа, нравственного распада «верхов». Героя «Гения» Сеньку с особым почетом принимают в лучших домах Петрограда, он теперь самый «нужный» всем человек, потому что «Сеньку видеть — это к деньгам». Он, по признанию одного из многочисленных поклонников, — «грибок, вызывающий полезное брожение <…> Закоперщик и возродитель по специальности. Все на свете акционировать может. Гений».

История возвышения Сеньки насколько проста, настолько и необыкновенна. Встретив как-то девицу легкого поведения Аграфену Собакину, он заставляет ее сняться в фотоателье в одной простыне — «на римский манер», а затем предъявляет эту фотографию директору банка и предлагает ему «аукционировать <…> русско-французское общество для эксплуатации естественных богатств девицы Аграфены Собакиной, по сцене Пуар де Шьен». Директор соглашается, но на всякий случай приглашает для консультации профессора, который с жаром доказывает, что «должна и Аграфена Собакина пройти через железные ворота капитализма». Общество создано. Спешно печатаются акции, Сенька подкупает редактора газеты, театрального антрепренера, журналистов. Он достиг апогея. «Всю Россию объединил! Прессу, литературу, общество, банки <…> По Петрограду гул пошел:

— Вот бы нам кого в руководители финансовой политикой! Всю Россию бы на ноги поставил!»

На вершине славы и богатства Сеньку неожиданно арестовали. Но тюрьма оказалась для него совсем не страшной, вместе с другими сидящими там махинаторами он пользуется почетом у тюремных смотрителей. «Потому он-то в тюрьме, — объясняет поклонник Сеньки, — а миллионы его на свободе остались.

Хозяина ждут, — и не дождутся!

Как после войны возрождение начнется, — тут без Сенек не обойтись.

Все акционировать, все финансировать надо будет <…>

И сидят теперь Сеньки не для чего иначе, как для сохранности.

А настанет момент, на Россию их и выпустят:

— Возрождай!»

В повести можно увидеть отклик на ставшую знамением времени распутинщину. К моменту публикации «Гения» влияние Григория Распутина при дворе достигло пика. Простонародное имя героя Сенька явно перекликается с пресловутым «Гришкой», который и в самом деле «мог всё» — смещал министров, руководил политикой, влиял на царя и, конечно же, занимался с помощью окружавших его темных личностей финансовыми аферами. Многое «мог» и близкий к Распутину аферист, использовавший свое служебное положение в Министерстве внутренних дел И. Ф. Манасевич-Мануйлов. Он был арестован в августе 1916 года, за два с лишним месяца до начала публикации «Гения». Вполне возможно, что дело Манасевича-Мануйлова, освобожденного в сентябре при содействии Распутина и императорской четы, послужило толчком к работе над повестью. Ее окончание было напечатано 22 ноября, а спустя месяц Распутин был убит. «Русское слово» дало подробный разбор этого дела[1294].

Еще в 1905 году «Русское слово» перешло на восьмиколонный формат с увеличением листажа до 8 страниц, а с 1907 года — до 12–14 страниц. «Газета перестает быть подсобным предприятием издательства Сытина, — пишет исследователь истории русской печати этого периода, — рост доходов от нее начинает обгонять рост прибылей от прочей издательской деятельности»[1295]. Тираж газеты с 30 тысяч экземпляров в 1901 году вырос к концу 1914 года до 500 тысяч, а к 1917 году достиг миллионной отметки. Прибыльность определялась ростом доходов от платных объявлений, который в свою очередь был обусловлен популярностью издания. Это был невиданный успех в истории газетного дела в России, обеспеченный европейского уровня модернизацией производства в сочетании с либерально-центристским курсом издания. Вместе с Сытиным в деле участвовали такие крупные пайщики, как «Товарищество печатного дела и торговли И. К. Кушнерева и Ко» (директор-распорядитель А. В. Васильев), «Фабрично-торговое товарищество М. Г. Кувшинова», компания писчебумажных фабрик «В. Говард и Ко» во главе с директором-распорядителем Катуаром де Бионкуром, владелец мукомольных предприятий П. В. Ревякин, московские фабриканты А.В. и П. А. Бурышкины, М. И. Алексеев.

Газета стала феноменальным явлением в общественной жизни, что вызывало одновременно и удивление, и восторг, и жесткую критику. Хлесткому разбору в 1916 году подверг «Русское слово» критик Николай Абрамович. Признавая, что газета, «созданная и руководимая единственным талантливым русским фельетонистом В. Дорошевичем, выросла у нас на Руси в крупный общественный факт», он не мог согласиться с ее «рыночной природой». Претило, что Дорошевич — «при всем его несомненном, порой блестящем таланте фельетониста» — «типичный газетчик», которому «некогда иметь душу, некогда иметь внутреннюю физиономию, некогда питаться идеями» именно потому, что «он в лихорадке внешней сутолоки, он — газетчик». Вместе с тем критик признавал, что это «единственный фельетонист, с которым не скучно, в обществе которого вы не чувствуете себя в компании убогого паяца, все время дергающегося перед вами на веревочке (впечатление, испытываемое при чтении других „фельетонистов“ — О.Л. Д,Ора, Азова, Жакасса, Вилли и др.)», не имеющий «этой дешевой размалеванной физиономии, носитель которой убого притворяется и убого острит, так, что читателю делается за него же неловко». И тем не менее он воспринимается прежде всего как выразитель «низких» интересов, рабски следующий «уму улицы, душе улицы»[1296].