Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Давай, золотая женка, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

Дорогая моя и ненаглядная женушка!

Вчера у меня огромный праздник: сразу получил твои письма и открытки вместе с «мирно настроенной компанией». Письма начиная с 5.VII и кончая 31.VII; прослойки между ними частью уже получил ранее, а частью еще получу. «Компания» ходит по рукам и вызывает везде улыбки, особенно наша патлатая девица с выставленным вперед пузом… уж не в материнском ли оно состоянии?

Я тебе уже раза два писал относительно Петрограда и хочу еще повторить: он эвакуируется, закрываются театры, кинематографы и т. п., кажется, разгружают учебные заведения; средние из них откроются не ранее 1 сентября, причем выехавшим ученикам будет предложено учебный год проучиться в местах их выезда. Сокровенный смысл всех этих мер – предупредить в П[етрогра]де голод и связанные с этим бунты. Ехать в такой город или посылать ребенка не стоит: занятия пойдут плохо (имеется в виду увеличение каникул), а нервы будут трепаться. Поэтому я и писал тебе, и послал телеграмму со своим мнением, что вам лучше всем остаться в Острогожске: Генюше поступить в 3-й класс гимназии, Кирилке – в приготовительный и т. п.

Вчера наконец получил приказ армии и флоту с описанием моего подвига. Описанием я не совсем доволен, но все же он несравненно лучше, чем описание моего дела 4–6 декабря. Я тебе его не выписываю, так как он очень длинен (29 строк), да ты его можешь себе и представить по известному тебе черновику. Я отдам его в своем приказе по дивизии и пришлю тебе копию… Перечитываю описание еще раз и нахожу, что я все-таки не прав, так как вышло довольно сильно. Вот тебе кусок: «Перед самой уже атакой воодушевил людей, находясь в передовых окопах, а в момент движения рот в атаку, презрев очевидную опасность и находясь под сильным и действительным огнем противника, лично стал во главе наступающих рот и направлял (я считал бы правильнее «повел») их в атаку. Когда же наша пехота, преодолев сильное сопротивление противника, прорвала позицию последнего, лично повел в атаку 2-й батальон 255-го пехотного Аккерманского полка, чем закрепил наше положение, отбив ряд контратак сильных резервов противника…»

Таким образом, приказ я получил чуть ли не в конце второго месяца, и очень понятно, я начал уже сомневаться, действительно ли он существует – ни от кого ни уведомлений, ни поздравлений. Но вот 9-го, т. е. накануне прихода, первая ласточка – от Ханжина: «Сердечно поздравляю с орденом Георгия 3 степени»; ласточка меня уверила окончательно, послал благодарную телеграмму.

Что касается до моего назначения наштармом 1, то также вчера получил объяснение. Моя телеграмма с моим согласием шла в Ставку не более и не менее как 9 дней. Конечно, ни один ком[андую]щий армией 9 дней согласия ждать не может, почему он и просил о назначении ему другого. Для моих офицеров интрига очевидна, и интрига сделана со знанием дела: задержать в пути телеграмму и заставить ком[андую]щего армией «не дождаться ответа»… Мне на это наплевать: что ни делается – делается к лучшему. Конечно, я с моим боевым (непосредственно почерпнутым) опытом, со знанием окопной службы и прочным знанием теперешнего солдата много был бы полезнее для штабных расчетов, чем фантазирующая на бумаге штабная крыса, все годы войны упорно избегавшая окопов, как черт – ладана, но как вышло, так вышло.

Узнал, что Болховитинов вновь вынырнул и получил корпус. Что с ним была за история, пока не знаю.

Эти дни, как только выздоровел (вот два дня, как все ем и никакого режима не придерживаюсь), начал посещать занятия полков. Если бы ты могла вчера посмотреть картину: по окончании полкового маневра я сел на траву, возле меня офицеры и кругом солдаты, и я около часа производил разбор маневра. Ребята слушали меня с большим интересом, а я со своей стороны старался упростить некоторые тактические положения. Это была трогательная картина: мы сидели на склоне горы, несколько ниже нас лежали три деревни, освещенные красным светом заходящего солнца, еще ниже катился Днестр, вдоль по дороге, поднимая пыль, ехали телеги, шли одиночные люди. Настроение чувствовалось хорошее, особенно в патетических местах моих слов, когда я выяснял, что и тактика как наука, и мои заботы как старшего начальника сводятся к тому, чтобы, победив, сохранить возможно больше человеческих жизней, что если им – по лености или по непониманию, или по внушению злых – не дорога́ жизнь, то она мне – их отцу и начальнику – дорога́… посапливали мои революционеры, а глаза горели волнением. Вскочили, как встрепанные, и с песнями пошли по домам.

В 11-й роте среди солдат оказалась женщина, Евдоким Иванов (Авдотья Иванова), которая давно уже в полку, имеет два Георгия, девушка, поставившая себя так, что никому и в голову не приходит грязная мысль… конечно, она не принадлежит к женскому батальону, у ней нет знаков, она не фотографируется… она даже не поймет, зачем все это, зачем в великое дело впутывать политическое кликушество… она проще, она выше этого. Давай, золотая, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу, Нюню, деток. А.

Дорогая женка!

Вчера у меня в штабе вышел праздник. Всё от меня было скрыто, но уже с утра я что-то чуял: понадобилось устроить мороженное, а для этого надо было послать в Хитин за льдом, а для ускорения выпросили у меня автомобиль. Это мое больное место – машину я даю с трудом, но на этот раз мне надо было командировать начальника штаба по делам службы. Затем началась задержка обеда: мы обедаем в час, а на этот раз объявлен обед в два часа. Насколько ты меня знаешь, моя золотая, терпение у меня есть, но только не для вопроса о начале обеда: в этом случае у меня его нехватка. Я пришел к двум часам, но и тут еще меня не пускали. Наконец сели за стол с букетом посередине. Я увидел, что моя салфетка как-то вздувалась; я поднял и под нею нашел орд[ен] Георгия 3 степ[ени] прекрасной отделки. Вся-то каша и оказалась заваренной, чтобы мне его поднести. На футляре дощечка с фамилиями подносивших и ласковыми словами по моему адресу. Ты не можешь себе представить, как я был растроган. Я им сказал речь, в которой признался, что неполучение мною ордена меня сильно извело, что я по нему сильно скучал и что они прекрасно ответили моей душевной тоске. Теперь я его ношу, когда надеваю френч, и могу с легким сердцем подождать прибытия казенного. Обед наш вышел на славу (5–6 кушаний), откуда-то добыли вина и… даже бутылку настоящей водки, которую на моих глазах распили с восторженными гримасами.