Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Дела на заводе при новом главном резко пошли под гору, и НКВД все же не терял надежды не мытьем так катаньем уломать бывшего главного остаться на заводе, но все впустую. Особых мер воздействия к нему применять, по-видимому, не хотели, все-таки хоть и бывший, но свой. Перевели его на Переборы, благо близко, а там, когда жареный петух клюнет, может, и одумается, но он держался. Когда приходила его навестить Марья Николаевна, он к ней даже не выходил, а со времнем, чтобы сжечь за собой мосты, демонстративно сошелся с женщиной-радиоинженером, ничем ни примечательной молодой и толстой еврейкой из нашей бригады. Марья Николаевна приходить к нему перестала, но продукты питания систематически присылала. Продукты он, конечно, брал, ведь все же к лишениям лагерной жизни он не привык, кормил ими свою лагерную «жену», а иногда угощал и меня. Работа у нас была фактически не трудная и довольно интересная: приходилось монтировать сложные электромеханические схемы со множеством радиоламп, реле и сервомоторов. Помимо сборки, в нашу обязанность еще входила и предварительная проверка и наладка работы щитов. Никаких норм у нас не было, никто не беспокоил и не торопил, потому и мы особо не спешили. Хватало времени и на беседы, и на любовные уединения наших молодоженов, ведь в лагере они жили в разных зонах и такой возможности не имели.

8

Контингент нашего лагеря был весьма разнообразен. Было среди зэков довольно много наших бывших военнопленных, освобожденных нашими войсками. Среди них я встретил Сережу Шаталова, большого друга моего двоюродного брата Бориса Хургеса, – он учился с Борисом в одной школе, в одном классе, жили они тоже рядом, и дружили с детства. К началу войны Сергей служил срочную на Черноморском флоте, сперва на корабле, а после его потопления – в морской пехоте. Под Одессой он попал в плен. Общеизвестно, как фашисты жаловали «черную смерть», как они называли наших моряков, так что можно понять, какие круги ада прошел Сергей за долгие годы плена. И вот, наконец, свобода! радость! слезы! И еще… Подольский лагерь.

Стандартный вопрос: «Ваше ранение (он был взят в плен слегка раненным в голову) не было тяжелым, вы имели полную возможность застрелиться. Почему же сдались в плен и опозорили звание советского моряка?» Доказывать что-либо бесполезно, восемь лет лагерей – это на добавку к фашистским. Сергею еще повезло: он попал в Переборы, а не на Колыму, и выжил. После смерти «отца народов» Сергея досрочно освободили, месяца за три до окончания срока, потом, года через три, – реабилитировали, но это был уже в полном смысле слова инвалид: голова тряслась, говорил с трудом. Он умер в 1957 году, сорока трех лет отроду.

Теперь о моем двоюродном брате Борисе Хургесе: хоть он и не был никогда в заключении, но биография его интересна и заслуживает внимания. В тринадцать лет, катаясь на велосипеде, Борис упал и ушиб ногу. Начался у него туберкулез кости. Никакое лечение не помогало, и ногу пришлось постепенно ампутировать: сперва ступню, а потом все выше и выше. Процесс этот длился долго, и к началу войны Борис уже успел закончить не только десятилетку, но и медицинский факультет Московского университета. К этому времени нога была ампутирована до колена, а процесс все продолжался. Хоть и без ноги, на протезе, Борис начал работать: он специализировался в области нейрохирургии. Благодаря редкому трудолюбию и хирургическому таланту он приобрел доброе имя.

Несмотря на явную инвалидность, Борис добровольно пошел в армию, и к концу войны, имея уже звание полковника медицинской службы, был начальником нейрохирургического госпиталя где-то под Берлином. Однажды, после окончания войны, его срочно вызвали в штаб Жукова. Прибыл и на костылях вошел в приемную маршала (протезов в то время Борис уже не носил, потому что нога была ампутирована выше колена). Кроме наших офицеров, он увидел несколько американских генералов из «тузов». Оказалось, что какому-то крупному американскому генералу во время гулянки бутылкой повредили череп. Он в очень тяжелом состоянии, ни везти его в США, ни ждать оттуда помощи времени уже нет. Американские хирурги ввиду важности персоны не решаются делать ему операцию, но кто-то слышал о талантах полковника Хургеса и посоветовал обратиться за помощью именно к нему. Когда Борис узнал, в чем дело, то попросил у Жукова разрешения в более спокойной обстановке познакомиться со всеми медицинскими материалами, рентгеновскими снимками и т. п. Такая возможность была ему предоставлена, и, тщательно все изучив, он позвонил Жукову по телефону: «Георгий Константинович, как по-вашему, делать операцию или эта персона не заслуживает этого? Если не заслуживает, то я могу и отказаться». Жуков ответил, что если есть хоть 50 % шансов на успех, то из соображений престижа советской медицины следует эту операцию сделать, а если риск велик, то можно и отказаться». Врач в Борисе пересилил дипломата, и он взялся.

Провел он операцию блестяще. Чуть ли не во всех медицинских журналах того времени было напечатано подробное ее описание. Продолжалась она более двенадцати часов, и сделал ее врач, все время стоявший на костылях. Американец начал быстро поправляться. Борис получил давно уже им заслуженный орден Ленина, а от американцев – какой-то очень высокий крест, а генерал, которому Борис спас жизнь, подарил ему свой «Кадиллак». Вскоре после этого болезнь Бориса опять обострилась, потребовалась еще одна ампутация, и ногу отрезали до самого бедра. Дальше ампутировать было уже некуда, Бориса демобилизовали, и в августе 1948 года он умер.

Когда мы с ним после длительной, более чем десятилетней, разлуки встретились под новый 1947 год у его сестры, то по сравнению с ним я, лишь два месяца как освободившийся, после своих десяти лет ГУЛАГа, мог бы считаться толстяком и образцом здоровья: Борис же был буквально мешком с костями. Хотя сестра меня заранее предупредила, чтобы я не удивлялся при его виде, я все же не мог удержаться: такую худобу я редко встречал даже на Колыме. Борис сразу же меня понял и, криво улыбнувшись, спросил: «Хорош?» И когда я в ответ начал утешать, что, мол, поправишься, были б кости, мясо нарастет, он меня перебил: «Нет, Лева, я врач и прекрасно знаю, что меня ожидает. Ты сейчас уезжаешь (я уезжал на работу в Грозный), и видимся мы с тобой в последний раз. Жить мне осталось самое большее год-два».

Через год и семь месяцев Борис умер.

Было у нас в лагере изрядное количество фашистских диверсантов: это были молодые ребята, которые, не выдержав режима в лагерях для советских военнопленных, поддались на вербовку и поступили в немецкие шпионско-диверсионные школы. Обучались они обычно всего два-три месяца, а потом их сбрасывали на парашютах в тылы Советской Армии. Зная, что они из себя представляют, фашисты им особо серьезных заданий и не давали, явок и паролей тоже. Не менее 90 % таких групп, попав на нашу территорию, тут же вместе со своей амуницией отправлялись прямо в НКВД, иногда еще и пристрелив старшего. Поначалу таких, без особого бюрократизма, просто расстреливали, но позже НКВД уяснил, что выгоднее, чтобы они сдавались добровольно. Зная, что их ожидает расстрел, такие группы сопротивлялись до последнего патрона. А как перестали применять к добровольно-сдавшимся смертную казнь, то, не меняя статьи 58, параграф 16 (измена воинской присяге) и пользуясь гибкостью нашего УК, стали давать, смотря по указанию свыше, сперва по двадцать пять лет, потом по пятнадцать, по десять и, наконец, съехали до двух лет заключения в общем лагере.