Вадим Арбенин - Предсмертные слова

«Отец российского театра и русской словесности» АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ СУМАРОКОВ, в белом шлафроке и с голубой лентой ордена Святой Анны через плечо, рано утром 1 октября 1777 года, как обычно, «в бахусовом упоении», возвращался из ежедневного похода в трактир через родную Кудринскую площадь. Встречные добрые обыватели московские приветливо раскланивались с «северным Расином» и, перешёптываясь между собою, говорили: «Он хоть и крепко пьёт, да добрый человек. У него, верно, какое-нибудь горе на сердце. И пьёт он для утоления скорби душевной». Да уж! Сумароков потерял трёх жён, последняя из которых была простой крепостной девкой, а потом и четырёх сыновей: один умер в молодости, трое других утонули одновременно, пытаясь спасти друг друга. Отставленный от должности директора первого Российского театра, главного дела его жизни, рассорившись с петербургским двором, московскими властями и даже с родными, он, действительный статский советник и обладатель генеральского чина, окончательно спился, отжил для света и прозябал в нищете и одиночестве. Фёдор Григорьевич Карин, переводчик Расина, часу в 12 поутру заехал к Сумарокову в пустой, заложенный за долги дом на Пресне, где некогда цвели радушие и гостеприимство. Он застал лучшего драматурга России, «хвастливость и надутость которого при весьма небольших познаниях» были хорошо известны, набрасывавшего последние мысли на бумагу. «Это моя „лебединая песня“; это прощальная моя песнь с отечеством, — сказал он гостю, поправив на лысеющей рыжей голове сползающий парик и взяв его за руку. — Пускай его… Не бойсь…» — только и услышал от него Карин.

Умирающий итальянский живописец Раннего Возрождения ПЬЕТРО ПЕРУДЖИНО отбивался от священника, пришедшего исповедать его: «Не надо, не надо. Мне просто интересно узнать, что случается в потустороннем мире с тем, кто умер без отпущения грехов».

«Никаких врачей, никаких священников!» — потребовал у своей дочери президент США ЭНДРЮ ДЖОНСОН, тот самый, который купил у России Аляску, выложив за неё на бочку 7,2 миллионов долларов золотом. После обеда он прогуливался с дочерью и внучкой по саду, когда неожиданно потерял сознание. Придя в себя, Джонсон успел сказать: «Мне нечего бояться смерти… По мне, она просто тень божьего хранящего крыла». Тело покойного завернули в полотнище американского флага, под голову ему положили Конституцию и похоронили под плакучей ивой, росток которой он когда-то привёз с могилы Наполеона на острове Святой Елены.

«Оставьте меня в покое. Я никого не обидел, и мне не в чем исповедоваться», — ответил своей прислуге ГОТФРИД ВИЛЬГЕЛЬМ фон ЛЕЙБНИЦ на его предложение позвать исповедника. Накануне знаменитый философ, весёлый и бодрый, неожиданно подвергся сильнейшему припадку подагры. Вызвали лейб-медика Зейпа — тот прописал тайному советнику фон Лейбницу снадобья, и сам отправился за ними в аптеку. Как только доктор вышел, страдания больного до того усилились, что он почувствовал приближение смерти и, спросив у слуги бумагу и перо, принялся что-то писать, скорее всего свой труд «Анналы», которые довёл до 973 года. Но когда хотел прочитать написанное, то не мог разобрать ни слова. Он разорвал написанное и прилёг на кровать; хотел снова приняться за работу и опять бросил бумагу. А когда слуга стал говорить ему о смерти, спокойно возразил: «И другие люди должны умереть…» Смерть вырвала перо из его рук на середине предложения. Лейбниц надвинул на лицо ночной колпак, повернулся на бок, лицом к стене, и тихо скончался около 10 часов вечера, в субботу, 14 ноября 1716 года.

И бывший член якобинского Конвента МАТЬЕ ЖУВ, умирая вдали от шумного Парижа, в бедной и тесной сельской хижине, точнее, жалкой лачуге, почти зверином логове, тоже не желал благословения епископа. «Довольно, — прервал он церковника, который почти насильно навязывал ему бога. — У меня на руках слишком хорошие карты».

Любимец русских солдат АЛЕКСЕЙ ПЕТРОВИЧ ЕРМОЛОВ, генерал от инфантерии и от артиллерии, отправленный в отставку по ложному доносу, был большой любитель картёжной игры. Но по старости лет сам уже не играл. «Плохо, брат, страдаю глазами, — жаловался он писателю Михаилу Погодину. — Вот карты, всё лезут одна на другую». Ермолов даже в кресле с трудом мог сидеть. А ведь именно сидячая жизнь за раскладыванием пасьянса развила в нём «водяную болезнь». Однако он попросил четырёх своих сыновей играть при нём, и те послушно придвинули к скорбному ложу ломберный столик и расписывали пульку, а он с интересом заглядывал им в карты. Игра отвлекала «проконсула Кавказа» от страданий, и ему даже несколько полегчало. «Славно же я обманул докторов, ведь выздоровел же», — похвастал он Кириллу Максимову, старому сослуживцу и управителю своего дома на Пречистенском бульваре. Но на следующий день, когда «грозу Кавказа» навестил полковник Фигнер, то застал больного опять в постели. Генерал взял его за руку и, грустно склонив голову, сказал: «Меня обносят, как устарелого и немощного. Теперь уж, брат, я совсем обабился. Это уж le commencement de fin. Я отжил свой век». Когда же он всё-таки проводил Фигнера до дверей и попрощался с ним, то, обратился к слуге, поддерживающему его под руки, с последними словами: «А что, Максимыч, я ведь ещё молодцом иду». И молодцом ушёл из жизни, «сидя опять же в своём любимом кресле, имея одну руку на столе, другую на колене» в 11.45 утра 11 апреля 1861 года.

«Передо мною скакали какие-то карточные короли, дамы и валеты», — проговорил, просыпаясь после крепкого и продолжительного сна, камергер, надворный советник и директор московских театров МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ ЗАГОСКИН, автор знаменитого романа «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году». Потом, запахнув халат из красного кумача с цветами, твёрдым голосом попросил сына Сергея: «Дай пить». Взял из его рук стакан с водой и, отпив немного, пристально посмотрел вокруг себя, вздохнул и мгновенно заснул опять. Его лицо «просияло бледностью и сделалось как-то особенно ясно и весело, как будто ему представился чудный, восхитительный сон». Стоявший рядом с постелью камердинер тихо сказал сыну: «Папенька ваш скончался».

«Моя карта бита», — признался перед расстрелом генерал-лейтенант, барон РОМАН ФЁДОРОВИЧ УНГЕРН фон ШТЕРНБЕРГ. Его вывели из одиночной камеры во двор Новониколаевской тюрьмы. Он был в жёлтом шёлковом китайском халате, подпоясанном лиловым кушаком, с генеральскими погонами с буквами «А.С.» на них и серебряным Георгиевским крестом на груди. Повелитель Монголии, начальник Азиатской конной дивизии, автор бредовой идеи создания новой кочевой Срединной империи от Китая до Каспийского моря, «Белое страшилище Сибири» для забайкальских казаков и «Живой Будда» для монголов и бурят, он отказался на суде от последнего слова («Ничего больше не могу сказать»), не захотел свидеться со священником и попросил лишь об одном: «Позвольте мне, офицеру, умереть от пули, а не в верёвочной петле». Вешают-де только собак!.. И революционный суд Дальневосточной Республики внял просьбе палача и поставил его к стенке. По той простой причине, кстати, что под рукой не оказалось хорошей верёвки.