Елена Обоймина - Свет земной любви. История жизни Матери Марии – Елизаветы Кузьминой-Караваевой

А сам Александр Блок так писал (в своем цикле «Кармен»):

Да, в хищной силе рук прекрасных,

В очах, где грусть измен,

Весь бред моих страстей напрасных,

Моих ночей, Кармен!..

…Совсем юной вошла Любовь Тищинская в самостоятельную жизнь (Дельмас – ее театральный псевдоним и девичья фамилия матери, Зелины Францевны). Она только что окончила гимназию в родном Чернигове, когда внезапно умер отец. С благословения матери девушка, страстно мечтавшая о театре, уехала в Петербург учиться пению – все дети Тищинских обладали прекрасными голосами. Настойчивость и трудолюбие помогли будущей Кармен быстро выдвинуться в число лучших учениц Петербургской консерватории. Затем наступили годы стажировки у известных оперных певиц, наконец – заграничное турне 1911–1912 годов с Федором Шаляпиным (Дельмас пела партию Марины Мнишек в «Борисе Годунове»).

Любовь Дельмас

Открывшийся в 1912 году в Петербурге театр Музыкальной драмы оказался для певицы настоящей находкой. Его яркие спектакли вызывали в те годы бурные споры на страницах театральных газет и журналов. Здесь жила на сцене ее Кармен – ворожила, колдовала, обольщала…

В том раю тишина бездыханна,

Только в куще сплетенных ветвей

Дивный голос твой, низкий и странный,

Славит бурю цыганских страстей.

Когда Блок впервые увидел певицу, ей шел тридцать пятый год. Она была замужем за известным басом-баритоном Мариинской оперы П. 3. Андреевым. По утверждению искусствоведов, исполнение партии Кармен явилось ее первым и, в сущности, единственным настоящим сценическим успехом… Началась романтическая пора их нескончаемых прогулок по Петербургу. Ее концерты, опять незабываемая Кармен, совместное выступление в зале Тенишевского училища, бесконечные, по многу раз за день, телефонные разговоры.

Розы – страшен мне цвет этих роз,

Это – рыжая ночь твоих кос?

Это – музыка тайных измен?

Это – сердце в плену у Кармен?

Я ничего не чувствую, кроме ее губ и колен… Она приходит ко мне, наполняет меня своим страстным дыханием, я оживаю к ночи…

Эти страстные признания из дневника поэта лишний раз свидетельствуют о силе чувства, которое Александр Александрович испытывал к певице.

В. Орлов, однако, отмечает:

Как бы ни был влюблен Блок, как бы ни старался он приобщить эту женщину к своему миру, разность понятий, самый уровень духовности давали о себе знать – и чем дальше, тем больше. Встречи продолжаются, но в отношениях возникает натянутость. Она зовет его в театр – будет петь Леля, он отказывается. Не идет даже на возобновленную «Кармен».

В конце июля 1915 года Любовь Александровна гостила в Шахматове, по вечерам пела за старинным бекетовским клавесином арии из «Кармен» и «Хованщины», романсы. Много говорила с Блоком – все о том же: о взаимном непонимании. В августе он послал ей прямое, суровое письмо:

…ни Вы не поймете меня, ни я Вас – по-прежнему. А во мне происходит то, что требует понимания, но никогда, никогда не поймем друг друга мы, влюбленные друг в друга… В Вашем письме есть отчаянная фраза (о том, что нам придется расстаться), – но в ней, может быть, и есть вся правда… Разойтись все труднее, а разойтись надо… Моя жизнь и моя душа надорваны; и все это – только искры в пепле. Меня настоящего, во весь рост, Вы никогда не видели. Поздно.

А в стихах у Блока будет так:

Подурнела, пошла, обернулась,

Воротилась, чего-то ждала,

Проклинала, спиной повернулась

И, должно быть, навеки ушла…

Что ж, пора приниматься за дело,

За старинное дело свое, —

Неужели и жизнь отшумела,

Отшумела, как платье твое?

В своих воспоминаниях, написанных годы спустя, Елизавета Юрьевна расскажет, что 26 ноября 1913 года в Москве, где она вынуждена была жить зимой по семейным обстоятельствам, она вновь оказалась вместе с Алексеем Толстым в обществе Вячеслава Иванова и вступила в «борьбу за Блока». Возвращаясь поздно ночью с этого вечера по сугробам пустынных московских улиц, она горячо объясняла Толстому:

– У России, у нашего народа родился такой ребенок. Самый на нее похожий сын, такой же мучительный, как она. Ну, мать безумна, – мы все ее безумием больны. Но сына этого она к нам на руки кинула, и мы должны его спасти, мы за него отвечаем. Как его в обиду не дать – не знаю, да и знать не хочу, потому что не своей же силой можно защитить человека. Важно только, что я вольно и свободно свою душу даю на его защиту.

Услышал ли хоть кто-то этот призыв? Понял ли его? Бог весть…

…Зимой 1913/1914 года Лиза часто виделась с Толстыми. Алексей Николаевич всегда славился широтой своих знакомств, очень любил шумные застолья. В письме сыну Максу в Коктебель Елена Оттобальдовна Волошина рассказывала о том, кто присутствовал на ее знаменитых вечерах. Эти вечера посещали и Толстой вместе с Кузьминой-Караваевой. А в числе приглашенных частенько бывали художники М. С. Сарьян и Е. С. Кругликова.

В этом разнообразном мире художников и писателей того времени все переплелось, подчеркивают искусствоведы, а новые идеи, витавшие в воздухе, невольно заражали друзей по перу и кисти. Одним из таких проводников новшеств был самобытный и уже признанный художник Мартирос Сарьян.

Мартирос Сарьян

Его живопись, яркая и свежая, произвела целый фурор среди столичной братии. Он быстро завоевал известность, и пару его работ уже тогда приобрели некоторые музеи.

Личность Сарьяна, его живопись во многом повлияли на Елизавету Кузьмину-Караваеву. Сарьян писал о своем кредо: «Художник должен любить свои краски, писать быстро, но с большой осторожностью, по возможности избегая излишнего смешения красок… Художник должен смотреть на свою палитру, как на цветник, и уметь обращаться с нею мастерски, как истинный садовник».

В 1913 году Сарьян побывал в Персии, о чем охотно рассказывал своим друзьям. Именно тогда в работах Кузьминой-Караваевой появились восточные и библейские мотивы: Лизу, как и многих из ее окружения, не обошло увлечение Востоком. Дружба с художником, по-видимому, глубоко повлияла на нее, причем не только в художественном плане. Е. О. Волошина загадочно писала сыну 22 октября 1914 года: «…летом приезжала в Коктебель Кузьмина-Караваева… была очень мила, проста, и расстались мы с ней совсем друзьями. Хочет 2 года пожить без людей в уединении, затем ехать в Мидию».

Искусствоведы считают: слово Мидия, видимо, следует понимать в переносном смысле – как сказочную сарьяновскую Персию, «…а потом буду с ее отцом жить…» – фраза Лизы о дочери, оброненная в письме к Блоку.