Валерия Носова - Комиссаржевская

Много лет спустя известный артист Александринского театра Юрий Михайлович Юрьев рассказывал в своих воспоминаниях, что говорили тогда о новоявленной артистке:

— Вы еще не смотрели Комиссаржевскую! Нет? Посмотрите! Стоит!..

— Как, вы еще не видели Комиссаржевскую? Непростительно! Идеально играет!..

— Да откуда она явилась?

— Из провинции… Кажется, из Вильно!

— Позвольте, я знал какую-то Комиссаржевскую… Ничего особенного… Обыкновенная инженю… Разве теперь развернулась?

— А может быть, то была другая? Может быть, однофамилица? Эта же, как мне передавали, дочь знаменитого тенора».

Такого рода разговоры и встречи, происходящие на ходу, между дел, в артистических кругах неизменно вызывали больше доверия, чем газетные и журнальные отзывы и заметки, часто купленные знакомством, дружбой, а то и прямым денежным подарком.

Крупный антрепренер того времени, опытный и умный делец и актер Константин Николаевич Незлобии не поленился съездить в Озерки. Обычно антрепренеры, набирая труппу, старались посмотреть актера так, чтобы тот не знал о присутствии в театре режиссера или антрепренера. Предпочиталось полное инкогнито, чтобы не связывать себя, не затронуть как-нибудь болезненных актерских самолюбий: вот смотрел, а не взял!

В Озерковском театре Незлобину с его огромной фигурой, напоминавшей варламовскую, скрыться было трудно. Но он, дважды посмотрев Комиссаржевскую, ради которой приехал, все-таки ничего не сказал ей, а протелеграфировал свои условия уже из Вильны, где держал театр.

Вера Федоровна только теперь поняла, какую огромную услугу оказал ей Казанский, дав возможность показаться театральному миру в Озерковском театре.

Вениамин Александрович весь ушел в администраторскую деятельность, и, если Вера Федоровна испытывала в грустную минуту нужду в дружеском совете, умном сочувствии или просто в тепле твердой и сильной мужской руки, она обращалась к Бравичу.

Сначала она показала телеграмму Казанскому и сказала:

— Я никогда не забуду, что вы для меня сделали!

— И два бенефиса? — удивился он, не обращая внимания на ее трогательную благодарность. — Здорово! Поздравляю!

Очевидно, его интересовала только материальная часть успеха.

Бравич на вопрос, как ей быть, отвечал не задумываясь:

— Соглашаться. Незлобин — прекрасный антрепренер, к нему на службу рвутся все актеры, это самый добросовестный антрепренер… Неважный актер, но у него хороший вкус.

Они пошли вместе на почту, помещавшуюся в простом дачном домике с садиком и зеленым почтовым ящиком на изгороди. Вера Федоровна испортила два бланка, но от помощи своего спутника отказалась. Когда телеграмма была сдана, Казимир Викентьевич подошел к высокой конторке и, извинившись, быстро заполнил бланк: «Согласен ваши условия сообщите начало репетиций». Адрес был знакомый: «Вильна, Незлобину».

Вера Федоровна прочла издали крупный, четкий текст и почувствовала, что краснеет, как девочка. Бравич, помахивая бланком в воздухе, подсушил чернила, быстро расплатился и, нагнав Веру Федоровну в садике, сказал:

— У меня было три предложения. Я не отвечал, дожидаясь, как решится ваша судьба…

— И решили следовать за мной? — с долей иронии и вызова произнесла она, приостановившись, как будто ожидая нападения и готовясь к защите.

— Да, — покорно и негромко подтвердил он, — и буду следовать за вами, пока… пока вы одна и нуждаетесь в добром товарище.

В Бравиче мало было внешнего обаяния. Природа наградила его горячим сердцем и холодным умом, вовремя сдерживавшим темперамент. Вера Федоровна, говоря о свойственном всему живому инстинкте самосохранения, заметила однажды:

— Вот у Бравича его много!

Но то, что она принимала за инстинкт самосохранения в нем, было лишь сдержанностью одного и ошибкой другого.

Бравич выехал раньше, закончив свои гастроли в Озерках. В начале августа Веру Федоровну неожиданно посетили представители Александринского театра, его режиссер Виктор Александрович Крылов и артист Николай Федорович Сазонов.

Крылов, автор множества ходких пьес, часто простых переделок, спросил:

— Знаете вы моего «Сорванца»?

— Я брала его в свой бенефис у Синельникова в Новочеркасске, — отвечала Вера Федоровна, недоумевая.

— Отлично! — воскликнул Крылов, искренне обрадованный. — Хотите дебют в нашем театре теперь же, закрытый дебют в «Сорванце»? Это же ваша роль, вы ее знаете…

Сдержанная в жестах и в жизни и на сцене, Вера Федоровна в минуты наибольшего волнения лишь поднимала руку, притрагиваясь похолодевшими пальцами ко лбу. Вот этим жестом выдала она свое волнение и сейчас, прошептав почти неслышно:

— В Александринский театр?

Гости, не сомневаясь в том, что предложение будет принято, готовы были ждать ответа сколько угодно времени, но Вера Федоровна не задержала их:

— К сожалению, господа, я уже приглашена на зимний сезон к Незлобину! К тому же на закрытый дебют без публики я никогда не соглашусь даже в вашем театре!

Попытки прийти к соглашению не удались, и гости, пообещав в будущем еще возвратиться к своему предложению, ушли.

С необычайным душевным подъемом заканчивала Комиссаржевская свой летний сезон. Ее участие в спектаклях неизменно повышало сборы, и администрация оттянула бенефис артистки на самый конец сезона, когда уже большая половина дачников покинула Озерки.

Вера Федоровна опасалась, что публики не будет. К тому же шли дожди. Казанский грозил кулаком тучам, но, казалось, самые худшие ожидания оправдываются: за час до начала спектакля в день бенефиса сбор был ничтожный, и Вера Федоровна готова была уже просить об отмене спектакля. Но в семь часов пришел петербургский поезд, переполненный пассажирами, специально приехавшими на бенефис Комиссаржевской, за ним последовал второй в восемь часов, не менее полный; у кассы образовалась длинная очередь, и театр продал все, что можно было.

Вера Федоровна была удовлетворена этим не меньше, чем приглашением Александринского театра.

Незлобин сообщил, что открывает сезон — тридцатого августа, и спрашивал, может ли Вера Федоровна выучить роль Софьи в «Горе от ума» и приехать к двадцать шестому августа к десяти часам утра, чтобы быть на репетиции.

— Могу! — отвечала Вера Федоровна, хотя на календаре стояло уже двадцать четвертое августа и поезд приходил в Вильну за два часа до назначенной репетиции.

В вагоне она закрылась книжкой Грибоедова от всего мира и всем своим умом и сердцем погрузилась в грустную драму счастливой глупости и несчастного ума.