Наталья Муравьева - Гюго

Образ Наполеона противопоставляли тупому, бездарному Карлу X и большие поэты и широкие массы французского крестьянства, среди которых складывалась своеобразная легенда о Наполеоне — «народном императоре».

Обращаясь с одой к Вандомской колонне, Гюго тем самым бросал вызов правоверным роялистам, разрывал со своими прежними убеждениями.

Жаркий день ранней осени. В Париже пыль, духота, а в летнем кафе тетушки Сагэ пахнет левкоями, зеленеют деревья, визжат скрипки, где-то неподалеку кудахчут куры — тетушка Сагэ славится своими жареными цыплятами.

Друзья сидят в беседке из вьющихся растений, пьют белое вино и закусывают отличным сыром. Цыплята еще впереди. Тетушка Сагэ прямо-таки не поспевает ощипывать их — столько желающих полакомиться ее стряпней.

Беседа не умолкает.

— Есть у вас билеты на следующий спектакль в Одеоне? — спрашивает Виктор у. скульптора Давида д'Анже.

— Как же, — отвечает Давид, — есть. Но достать их было нелегко. Сами знаете, как рвутся парижане на шекспировские спектакли. Профессора из Академии взбешены. «Дикарь Шекспир» покоряет Париж!

— И его исполнительница мисс Смитсон тоже, — вставляет Абэль. — До чего же талантлива и до чего хороша собой! Вы знаете, что музыкант Гектор Берлиоз предложил ей руку и сердце?

— Ну, а она?

— Отказала.

— Послушайте, что написал мне Эжен Делакруа, когда узнал о приезде в Париж английской труппы актеров! — обращается к друзьям Гюго: — «Нашим классическим театрам грозит неприятельское нашествие. Гамлет поднимает свою ужасную голову. Отелло держит наготове свою губительную подушку. Губительную главным образом для благочинной драматической полиции. На всякий случай вам не мешало бы носить кирасу под фраком, а то не убережетесь от какого-либо классического кинжала». Хорошо сказано?

— Да. Делакруа понимает, откуда исходит опасность, — говорит Эжен Девериа, обмахиваясь своей широкополой шляпой. — Он сам немало претерпел от ревнителей академического благочиния.

— Вы видели его серию рисунков к «Фаусту» Гёте? — вставляет Луи Буланже. — В рисунках Делакруа — живая душа романтизма. Помните это невольное движение Маргариты, когда Фауст впервые прикоснулся к ней? Взгляд Мефистофеля? Далекие силуэты остроконечных крыш средневекового немецкого города?

— А ночной полет Фауста и Мефистофеля на конях? Дух захватывает!

— Прекрасное и ужасающее, возвышенное и низменное — контрасты, они передают дыхание жизни, — говорит Виктор Гюго. — Прав был Наполеон, когда утверждал, что от великого до смешного один шаг. Величественное и смешное в жизни рядом, они оттеняют друг друга, об этом надо помнить драматургам! В предисловии к драме «Кромвель» я собираюсь изложить свои мысли о современном искусстве,

— Провозгласим же тост за истину, за свободу в искусстве!

— Да здравствует Шекспир!

— Истинная душа романтизма — это героическое, — говорит Давид д'Анже. Скульптор старше своих жизнерадостных собеседников, но держится с ними на равной ноге.

— Недавно, когда мы шли с Виктором в кафе тетушки Сагэ, — продолжает Давид, — нам встретилась девочка-нищенка, оборванная, худая, но в ее лице было что-то невольно останавливавшее взгляд. Трагическое лицо. Я привел ее в свою мастерскую, накормил. И сейчас она служит мне моделью для статуи юной девы на гробнице Боццариса. Эта статуя будет символом порабощенной, страдающей Греции.

Виктор читает отрывок из своего нового стихотворения «Энтузиазм»:

Скорее в Грецию! Пора! Ей вся любовь!Пусть мученик-народ отмстит врагам за кровь…

Сумерки сгущаются. Пора домой.

— Адель, вероятно, заждалась, — говорит Гюго. Он обещал ей сегодня вечером привести друзей в красный салон.

«Да, завтра двадцать пятого июня. В год пятьдесят седьмой семнадцатого века…» — так начинается драма «Кромвель». Это совсем не похоже на велеречивые тирады подражателей Расина. Драма еще не напечатана, но в парижских салонах уже пародируют ее, острят по поводу необычного вступления.

В «Кромвеле» воплощены многие романтические принципы, за которые борется Гюго. Здесь он еще более решительно разрывает с прежними роялистскими убеждениями. Но пьеса слишком длинна, трудна для постановки, получилась драма для чтения, а не для сцены. Гюго решил издать ее, не переделывая, вместе с большим предисловием.

Этому предисловию автор придает особое значение. Оно должно стать манифестом романтического искусства, Гюго обещал прочитать его друзьям. Слух об этом разнесся в кругах литераторов и артистов. Многие хотят присутствовать на чтении. Оно состоится в Арсенале у Нодье. Здесь и собираются в осенний вечер 1827 года поэты и драматурги, художники и артисты, журналисты и критики — пестрая армия французских романтиков.

Гюго чувствует себя как полководец перед битвой. Только бледность выдает его волнение, внешне он совершенно спокоен. Одет он подчеркнуто просто: наглухо застегнутый черный редингот, узкая полоска белого воротничка у шеи; жесты скупые и энергичные. Никакой эксцентричности, никакого «неистовства» ни в одежде, ни в манерах, ни в тоне. Но то, что он читает своим мерным звучным голосом, вызовет неистовый взрыв страстей: энтузиазм в стане друзей, бешенство в лагере противников.

Со страстью и блеском поэт развертывает программу романтического искусства; по всем линиям дает бой защитникам старины. Он бросает широкий взгляд на историю развития литературы.

Главным жанром современности он провозглашает драму. Вершина драмы — Шекспир. «Богом театра» называет его автор предисловия.

«Драме остается сделать лишь один шаг, чтобы порвать всю паутину схоластики, которой армия лилипутов хотела связать ее во время сна», — заявляет Гюго. Чтобы приблизиться к жизненной реальности, драма должна соединить в себе возвышенное и смешное.

Особое значение придает Гюго контрастам и гротеску, сгущенному, преувеличенному до пределов фантастики изображению чудовищного и смешного.

«…гротеск составляет одну из величайших красот драмы… Он вносит в трагедию то смех, то ужас. Он заставляет Ромео встретиться с аптекарем, Макбета с тремя ведьмами, Гамлета с могильщиками…»

Автор предисловия идет в сокрушительную атаку на устаревшие схоластические правила единства времени и места в драме.

«В самом деле, что может быть более неправдоподобного и более нелепого, чем этот вестибюль, этот перистиль[2], эта прихожая — традиционное помещение, где благосклонно развертывают свое действие наши трагедии, куда неизвестно почему являются заговорщики, чтобы произносить речи против тирана, тиран, чтобы произносить речи против заговорщиков, поочередно, будто сговорившись заранее…