Леонид Хинкулов - Франко

Сам Франко, например, укладывал свои революционные призывы в форму классического сонета.

В стройных строчках, закованных в строгие сонеты, Франко видит солдат революционной армии.

Сонеты — как рабы. В них мысль зажатаТисками строк и трепетом объята:Так новобранца меряют — солдата,Так новобранцу форма тесновата.

Сонеты — господа. В угоду модеМысль предадут, чтоб следовать погоде.Они цветов великолепных вроде,Которые бесплодны по природе.

Рабы и господа! Всегда встречаютДруг друга крайности. Несмелы речи —Ведь сил своих рабы еще не знают.

«В строй становись!» Сомкнув с плечами плечи,Предстанут, волею одной согреты, —Живые и могучие сонеты…

Так поэтическая форма, послушная воле поэта, становилась грозным оружием в борьбе за идею…

И недаром всполошились охранительные силы Галичины и России, недаром их отклики на поэзию Ивана Франко в восьмидесятые годы становятся все более раздраженными и воинственными.

Иван Франко, писал, например, Григорий Циглинский, «подсчитывает все грехи и зло этого мира: голод, холод, стоны, труд, неволю, цепи, разорение, убийства, обиды, налоги и подати… У него от всего есть универсальное средство, один-единственный волшебный талисман… Этим универсальным средством против всякого человеческого горя является: ре… во… лю… ци… я! Поэт любит это слово как в прозаических, так и в поэтических своих произведениях, он любуется им, играет, как малое дитя ружьем. Ему, как ребенку, и в голову не приходит, что эта революция может погубить и его друзей… Пролитие крови не страшит его…»

Франко никогда не была чужда интимная лирика. Его стихи о любви принадлежат к лучшим созданиям этого жанра…

Однако личная жизнь поэта складывалась неудачно. Еще в 1881 году, только пережив тяжелый разрыв с Ольгой Рошкевич, Франко собрался жениться на своей единомышленнице, сестре Михаила Павлика Анне. Но любви не было, и это в последнюю минуту удержало его от решительного шага.

Франко откровенно признавался Михаилу Павлику: «Я старался пересилить себя сам так, чтобы наша женитьба была по возможности скреплена и любовью, но до сих пор в этом не успел…»

А одиночество давало себя знать, и все чаще…

В начале восьмидесятых годов приятель Франко Владимир Коцовский (Корженко) познакомил друга со своей родственницей, Марией Белинской. Они часто бывали в ее опрятной, светлой девичьей комнатке на Академической улице.

Мария, ее подруга Юлия Карачевская, Коцовский и Франко собирались обыкновенно часов с семи вечера. Коцовский затевал какой-нибудь спор, чаще всего на политическую или моральную тему.

«Все актуальные вопросы дня находили место в дискуссии, — вспоминает Мария Белинская. — Политика постоянно выдвигалась на первое место… Лозунги интернационализма, их влияние на порабощенные народы, а также социальные вопросы сильно волновали умы молодых работников пера».

Шли разговоры о задачах прессы, товарищи обменивались замечаниями по рукописям, предназначавшимся для печати. Обсуждались последние номера «Дела», «Зари», «Зеркала»…

Во время спора Иван Франко иногда вынимал записную книжку и что-то в ней отмечал.

Из деревни приехала во Львов сестра Марии, Ольга Белинская, молодая сельская учительница.

«С нею словно какое-то праздничное настроение вошло к нам, — рассказывает Мария. — Разговор шел общий, веселый… Франко расспрашивал об условиях жизни учительницы в деревне… Плыли песни одна за другой, будили и в душе отзывчивые аккорды… Все мы были тогда молоды. Песни «По-над тими гороньками» и «Одна гора высокая, а другая низька» в то время пленяли наши души…

Франко грустно глядел в пол. Вдруг поднялся и, не оглядываясь, вышел из комнаты. Под опущенными ресницами не удержались слезы. Они катились по его лицу. Напрасно поэт хотел их скрыть, мы заметили его волнение. Пение прекратилось. Гости распрощались…»

Ольга Белинская собиралась возвращаться в свое село Чишки, под Олеско. За день до ее отъезда Франко был у девушек, спрашивал, какие книги нужно будет послать Ольге в деревню, просил ее писать ему почаще.

Они и действительно стали оживленно переписываться.

Как-то рано утром Ольга услышала, что кто-то постучал к ней в окно.

— Кто там? — спросила она.

— Революция! — отвечал веселый голос Франко. — Я привез вам книги. Ведь лучше привезти, чем посылать по почте…

А в письмах к Ольге Франко писал: «Не знаю, что за сила тянет меня в Чишки…»

Однако судьбе не было угодно свести Франко с молодой девушкой. Оказалось, что, кроме первого порыва друг к другу, у них совсем мало общего…

Мария Белинская спустя несколько лет спросила сестру:

— Кто из вас разорвал? Ты или Франко?

После минутного молчания Ольга ответила:

— Мы не разрывали, а разошлись по обоюдному согласию. Такие связи не разрываются.

Больше общего нашлось у Франко с двумя другими сельскими учительницами: Климентиной Попович и Ульяной Кравченко.

Климентина Попович, двадцатилетняя учительница в селе Желтанцы Куликовского района Львовской области, прислала в редакцию «Зари» свои стихи. Они понравились Франко. Он их сильно поправил и поместил в журнале за подписью «Климентина П.». Автору написал теплое письмо.

Письмо поразило девушку.

«Как же это, — думала она, — мне, никому не известной, в деревенской глуши затерянной учительнице, пишет такой недосягаемый кумир?!»

А тут пришел и номер «Зари» со стихами «Климентины П.».

— Ты отчего так сияешь? — спросил ее за обедом брат.

— Я пробежалась, гимнастику делала…

— А знаешь, Клима, какая-то новая поэтесса появилась на нашем литературном горизонте! И еще, представь себе, твоя тезка: Климентина П.

— Не может быть!

— Вот взгляни сама, — и брат протянул ей книжку журнала.

Только тот, кто переживал это — увидеть в печати рожденное душой, взлелеянное в мечтах, — может понять ее радость… А брат спрашивает:

— Ты рада, сестричка? Ваша, женская, поэзия верх берет! Правда? Ульяна Кравченко, теперь эта новая, Климентина П., кажется, совсем загонят в угол наших присяжных поэтов — всех этих Масляков да Грабовичей…

Иногда Климентине приходилось приезжать по служебным делам во Львов. И в ближайший свой приезд она послала с посыльным записочку к Франко, на улицу Линде, дом № 3, и стала ждать его визита.

«В моем воображении, — вспоминает Климентина Попович в мемуарах, написанных спустя четыре десятилетия, — он представлялся прекрасным, как Аполлон, а сильным и могучим, как рыцарь чудесных княжеских времен. К тому же, должна заметить, у меня с детства было развито отвращение к рыжим…»