Вольфганг Ганс Путлиц - По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата)

Моя деятельность в Познани продолжалась ровно десять месяцев. В мае 1926 года в Берлине начались одногодичные теоретические курсы для нашей группы атташе. Обучение было организовано прямо как в школе. Ежедневно мы с очинёнными карандашами сидели в нашей аудитории у полукруглого стола, слушали лекции или зачитывали на семинаре наши собственные рефераты. Мы писали домашние и классные сочинения, а также предпринимали ряд интересных экскурсий. Так, на протяжении нескольких дней мы находились в Рурской области, куда нас пригласила дирекция концерна «Ферейнигте штальверке».

К концу курсов мы почти все были друг с другом на «ты» и были связаны хорошими, дружественными отношениями. Лишь последующий опыт помог мне осознать, что существовавшее у нас чувство общности являлось не чем иным, как эгоистическим классовым чванством. Как правило, вся эта дружба испарялась, как только кто-либо из нас впадал в немилость. [74]

Мы мнили о себе, что являемся своего рода сливками немецкой нации, считали, что перед нами открыта великая перспектива представлять все отечество. Партии и министры приходят и уходят, а мы остаемся, ибо мы — опора, на которой покоится государственный строй империи; мы обслуживаем аппарат, от деятельности которого все зависит. Нас повсеместно баловали, и в результате эти иллюзии превратились в твердую уверенность. Это привело к тому, что среди всего чиновничества Веймарской республики не было группы, более далекой по своим взглядам от общественного развития и поэтому более подверженной оппортунизму, чем высшее чиновничество министерства иностранных дел.

Правда, нам, воспитанникам эры Штреземана, не внушали ярко выраженной звериной идеологии политического хищничества, как это было с нашими преемниками в период господства нацизма. Наоборот, при всей расплывчатости европейской идеи она могла зажечь в нас истинный и благородный энтузиазм. Для меня в то время идея, «Соединенных Штатов Европы», центром которых являлась бы процветающая Германия, не носила милитаристского или завоевательного характера.

Конечно, сегодня я знаю, что и за ширмой европейской концепции Штреземана скрывались владельцы германской тяжелой промышленности и банков, далекие от любого идеализма и желавшие использовать эту идею лишь для того, чтобы расширить сферу своей власти. Эти силы и сегодня в Западной Германии маскируют свои цели при помощи европейской идеи. Под флагом европейского сообщества они делают все, чтобы навеки расколоть не только континент, но и наше немецкое отечество. Разумеется, не случайно, что как раз двое из нашей группы атташе 1925 года выступили в качестве первых суфлеров Аденауэра по вопросу о так называемой «европейской идее». Это были легационерат д-р Буде (впоследствии он был выжит бессовестным Бланкенхорном) и боннский посол в Париже барон Фольрат фон Мальтцан.

В июне 1927 года мы трое — Буде, Мальтцан и я — лучше всех сдали экзамен на дипломата. Мальтцан вскоре был взят самим Штреземаном в его секретариат. Буде попал в приемную министериаль-директора Кепке, который руководил политическим отделом министерства. Я же получил направление в немецкое посольство в Вашингтоне. [75]

Руководителем посольства в Вашингтоне был посол Аго фон Мальтцан. В свое время, будучи статс-секретарем, он был одним из инициаторов Рапалльского договора и наряду с послом в Москве графом Брокдорф-Ранцау считался умнейшим человеком среди тогдашних немецких дипломатов. Реакционные круги и его презрительно называли «красным бароном», однако он не принимал эти нападки близко к сердцу.

Этим летом Мальтцан находился в отпуске в Берлине и жил во дворце Радзивилла, рядом с Бранденбургскими воротами, который принадлежал банкиру Гутману из Дрезденского банка. (Позже, после банковского краха в 1931 году, дворец был продан американскому посольству.) Теперь я должен был ежедневно являться на службу в этот дворец.

В отличие от многих наших менее способных послов, Мальтцан держал себя очень естественно и никогда не пыжился. Он не стеснялся принимать меня в одной рубашке за завтраком или в кальсонах, с намыленными щеками. Я очень охотно выполнял его задания, так как работа с ним была не только полезной, но и приятной.

Однажды общество «Дейче Люфтганза», которое начало интересоваться возможностью деловых отношений с Америкой, пригласило Мальтцана принять участие в пробном полете над Берлином. Он принял это приглашение. До сих пор ни он, ни я никогда не летали на самолете. Тем приятнее было любоваться сверху освещенными солнцем бранденбургскими озерами и лесами. Мальтцан был в таком восторге, что принял решение впредь чаще пользоваться самолетом. Назавтра он должен был по служебным делам отправиться в Мюнхен. Он приказал мне вернуть уже закомпостированный железнодорожный билет и заказать ему место в самолете.

— Жаль, что вы не сможете отправиться вместе со мной, — сказал он на аэродроме Темпельгоф. — Следующий раз я постараюсь захватить вас.

К концу этого же дня мне пришлось вместе с его слугой отправиться в Шлейц (Тюрингия), чтобы опознать среди обломков самолета и положить в гроб его изуродованный труп. Вместе с его племянником Фольратом я организовал траурную церемонию в министерстве иностранных дел. Прощальную речь произнес сам Штреземан. [76]

Спустя несколько недель я плыл на пароходе «Дейчланд», принадлежащем «ГАПАГ»{7} в Соединенные Штаты.

Поездка от Гамбурга до Нью-Йорка продолжалась ровно десять дней. Если не считать небольших остановок в Саутгемптоне и Шербуре, мы на протяжении целой недели не видели ничего, кроме бесконечного простора волнующегося океана. Я никогда не забуду момента, когда перед нами в далеком мареве впервые вынырнули шпили небоскребов Манхеттена. На первых порах почти не верилось, что это произведение рук человеческих, казалось, что видишь сказочные замки, башни и башенки которых тянутся сквозь облака к небу.

Несмотря на всю осязаемую грубость, с которой встречаешься сразу же при высадке, на протяжении первых часов, проведенных в Нью-Йорке, человека не оставляет впечатление, будто он находится в каком-то нереальном мире. Только постепенно привыкаешь к этим причудливым ущельям улиц с их нечеловеческой спешкой, толкучкой и оглушающим шумом, к подавляющей и ошеломляющей демонстрации великолепия и в то же время отвратительного продукта американской цивилизации, к жутко холодной и обезличенной атмосфере, которую не может разогнать ослепительное море света. Здесь не существует ни традиций, ни сентиментальности, ни учета тонких индивидуальных стремлений. Единственной движущей силой в этом муравейнике является холодная борьба за существование. Человек как таковой ничего не значит. Только доллар, которым он обладает, превращает его в нечто.