Александр Генис - Довлатов и окрестности

“– Кто эта рыжая вертлявая дылда? Я тебя с ней утром из автобуса видела.

– Это не рыжая вертлявая дылда. Это – поэтметафизик Владимир Эрль”.

Довлатов не вел литературоведческих разговоров, терпеть не мог умных слов и охотно издевался над теми, кто их употреблял. Например, надо мной:

“Генис написал передачу для радио “Либерти”. Там было множество научных слов – “аллюзия”, “цезура”, “консеквентный”. Редактор сказал Генису:

– Такие передачи и глушить не обязательно. Все равно их понимают лишь доценты МГУ”.

Ничего такого я не помню, а что значит “консеквентный”, до сих пор не знаю и знать не хочу. Но я понимаю, что Довлатова справедливо бесило все, что не переводится на человеческий язык.

Больше всего Сергей ненавидел слово “ипостась”, но и из-за “метафизики” мог выйти из-за стола.

Довлатов пробовал не только бороться с банальностью, но и уступать ей. Он уверял, что написал за кого-то книгу “Большевики покоряют тундру”. Под своим именем и даже с фотопортретом Довлатов опубликовал в “Юности” рассказ о рабочем классе. Об этом сочинении ходила эпиграмма, авторство которой не без оснований приписывалось самому Довлатову:

Портрет хорош, годится для кино,но текст беспрецедентное говно.

За журнальную публикацию Сергей получил четыреста рублей, часть которых пошла на покупку часов. Тамара Зибунова вспоминает, что отнесла часы граверу с просьбой написать “Пропиты Довлатовым” как раз для того, чтобы этого не случилось.

Надпись не помогла, но в самой затее – колорит эпохи. В повести Сэлинджера “Выше стропила, плотники” упоминались спички, на которых были напечатаны слова: “Эти спички украдены из дома Боба и Эди Бервик”.

Мне кажется, что сама по себе идея продажной литературы Сергея не слишком возмущала. Он говорил, что неподкупность чаще всего волнует тех, кого не покупают. Во всяком случае, к советским писателям он относился вполне прилично и о многих писал с трогательной благодарностью.

Литературу, помимо всего прочего, он считал профессией, и дурной язык его раздражал больше партийного. Он не столько боялся заказной работы, сколько не верил в ее возможность: “В действительности халтуры не существует. Существует, увы, наше творческое бессилие”.

Глупость советской власти – не в идеологической ревности, а в чисто практической недальновидности: ни один режим не относился так снисходительно к безделью и так безжалостно к делу. Сергей хотел писать хорошо. Власть терпела только тех, кто писал как получится.

Насмотревшись на ржавые трубы в нью-йоркских галереях, я решил полюбить передвижников. В ностальгическом порыве я готов был простить им все: школьные рассказы по картинке, народолюбие, фантики.

Сомнительный объект любви выигрывает от разлуки и проигрывает от встречи. Когда после пятнадцатилетнего перерыва мне удалось вновь побродить по Русскому музею, я понял, что с этими, знакомыми, как обои, картинами не так. Раньше я думал, что беда – в душераздирающей пошлости этого вечного “Последнего кабака”. Как говорил Достоевский, дайте русским самую поэтическую картину, они ее отбросят и выберут ту, где кого-нибудь секут. Передвижники, как матрешки, только кажутся чисто русским явлением. Их бродячие сюжеты встречаются во всех второразрядных музеях Европы.

Дело в другом: картины передвижников кажутся такими же анемичными, как те, что писали их соперники. Безжизненность академистов объясняется тем, что они слишком хорошо учили анатомию. Не желая жертвовать приобретенными в морге знаниями, они, как краснодеревщики, обтягивали кожей каркас. В результате на полотне получался не человек, а его труп.

Когда в музее добираешься до импрессионистов, кажется, что их картины прожигают стену. Будто не подозревающий о своей близорукости зритель надел очки. Импрессионисты, изображая виноград мохнатым от налипшего на него света, показывают нам то, что мы и без них могли бы увидеть, если бы смотрели на мир так же прямо, как они.

Вот этой прямоты и не было у передвижников. Они не портретировали действительность, а ставили ее, как мизансцену в театре самодеятельности. Естественности в их картинах не больше, чем в пирамиде “Урожайная”. Чем старательней они копировали жизнь, тем дальше отходили от нее: портрет – не муляж.

В музее восковых фигур среди королей, президентов и убийц часто сажают чучело билетера. Из всех экспонатов только оно и похоже на настоящего человека. Обычно Сергей называл свои рассказы рассказами, но в молодости он добавлял эпитет – импрессионистские.

Это странно, потому что Довлатов живописью не интересовался. Он прекрасно рисовал, обладал вкусом и чутьем к дизайну, но не помню, чтобы Довлатов хоть вскользь говорил о картинах. Он клялся, что ни разу не был в Эрмитаже, и я ему верю, потому что представить Сергея в музее так же трудно, как в сберкассе.

Я думаю, что Довлатову нравилось у импрессионистов лишь то, чему он мог у них научиться, – не результат, а метод. Они, замечает Сергей, “предпочитают минутное вечному”. Это можно сказать и о довлатовской прозе.

Если передвижники нагружали картины смыслом до тех пор, пока художественная иллюзия не становилась простодушной условностью, то импрессионисты полагались на случай. Изображая мир в разрезе, они верили, что действительность – как сервелат: всякий ее ломтик содержит в себе полноту жизненных свойств.

Муравей, ползущий вдоль рельсов, никогда не поймет устройства железной дороги. Для этого необходимо ее пересечь, причем – в любом месте.

Довлатов шел не вдоль, а поперек темы. Как импрессионисты, он не настаивал на исключительности своего сюжета. Чтобы написать портрет мира, Довлатову, как и им, подходил, в сущности, любой ландшафт.

Его пейзажем были люди – настоящие люди. Поэтому Довлатову и не годились вымышленные персонажи – он должен был работать на пленэре. Ведь только живые люди сохраняют верность натуре. Они и есть натура.

Человек – вещь природы. Она заключена в нем точно так же, как в дереве или камне. Делая ее видимой, искусство рождает мир: искусственное создает естественное и возвращает туда, откуда взяло.

Мариенгоф, автор знаменитых мемуаров “Роман без вранья”, описал этот процесс с редким знанием дела: “Хорошие писатели поступают так: берут живых людей и всаживают их в свою книгу. Потом те вылезают из книги и снова уходят в жизнь, только в несколько ином виде, я бы сказал, менее смертном”.

Человека нельзя придумать, как нельзя выдумать облако. Природа всегда переплюнет наше воображение. Не способный конкурировать с природой, художник может ее лишь упростить. Например, нарисовать, как это делали сюрреалисты, облако квадратным. Однако квадратное облако – не облако вовсе. Это – инверсия естества.