А. Солнцев-Засекин - Побег генерала Корнилова из австрийского плена. Составлено по личным воспоминаниям, рассказам и запискам других участников побега и самого генерала Корнилова

Несколько офицеров, фамилий которых я теперь уже не запомню, сидя у раскрытого окна своей комнаты, за которым прохаживался часовой, по скверному русскому обычаю занимались болтовней, описывая в комическом виде растерянность австрийского командования, когда подкоп будет раскрыт, а в лагере не досчитаются многих офицеров. Случайно зайдя к ним в комнату, уже не помню, по какому делу, я услышал этот разговор и предупредил их, что часовой, который ходит под их окнами, по всей вероятности понимает русский язык, так как я слышал, как он напевал малорусскую песенку о стрелецкой могиле.

Не знаю, не пожелали ли они послушать моего предупреждения или не поверили ему, а может быть, оно уже запоздало, но вечером в лагере был произведен обыск, и подкоп раскрыт прежде, чем им успели воспользоваться.

На лагерь посыпались взыскания. Вообще, австрийское командование применяло в отношении военнопленных принцип круговой поруки. Теперь же после удачного побега Ульмера и Вихмы и раскрытия подкопа, взыскания посыпались как из рога изобилия, чтобы запугать наиболее неустойчивых, которые из опасения разного рода неприятностей сами начинали отговаривать от побегов других офицеров, а то и просто доносить на них.

С этой целью были прекращены приемы писем для отправления в Россию и выдача писем, посылок и переводов, получаемых из России, были воспрещены спектакли и игры, прекращены прогулки за чертой лагеря и на плацу; прибегли к применению даже мер безусловно недопустимых по смыслу международных соглашений: были прекращены вождение военнопленных в баню и отправление заболевших в госпиталя.

Но некоторые из этих строгостей должны были только облегчить… ограбление корпусного архива.

Сговорившись с поручиком Дворниченко, мы вдвоем стали играть в мяч на внутреннем дворе лагеря во время посещения его самим комендантом. Последний вспылил. «Это что, революция?» – кричал он, топая ногами, и я, и Дворниченко были отправлены на гауптвахту.

Таким образом, цель, которой мы добивались, была наполовину достигнута.

И той же ночью, на гауптвахте, стараясь производить возможно меньше шума, мы отодвинули в сторону переносную железную печь, установленную в нашей камере; захваченными с собой из театрального реквизита и тщательно припрятанными молотками и щипцами сорвали металлическую доску, на которой помещалась печь; при помощи тех же молотков и щипцов, карманной пилки и долота с величайшим трудом пробили отверстие в полу. Я выразился несколько неточно, говоря, что мы пробили отверстие, так как в первую ночь нашего пребывания на гауптвахте нам не удалось закончить всей работы и перед рассветом пришлось наскоро приводить наше помещение в старый по внешности вид. Но уже к середине второй ночи нашего заключения в полу было пробито довольно широкое отверстие. По подобию веревки, образованному из наших костюмов, простынь и полотенец, плотно привязанной к ножке одной из коек нашей камеры, я и Дворниченко спустились в первый этаж помещения архива. Захватив с собою пачку уже заполненных и использованных бланков разного рода, мы тем же путем вернулись обратно; закрыли дыру, зиявшую в полу, металлической доской, прибили ее и установили печь на прежнем месте. При посещении камеры никто не мог бы догадаться, что под печью скрывается отверстие, ведущее в первый этаж, а архив, как я уже говорил выше, стоял закрытым и никем не посещался, так что наше хозяйничанье в нем могло еще долгое время оставаться необнаруженным.

Только тут мы вспомнили, что при возвращении с гауптвахты нам смогут произвести обыск, которого не сделали при отправлении нашем на гауптвахту. Весь третий день нашего ареста мы провели в этих опасениях. Если бумаги можно было надеяться зашить под погоны и в спинки наших шинелей и они могли быть незамечены при поверхностном осмотре, то наши плотничьи инструменты нельзя было ни пронести с гауптвахты незаметными, ни оставить в камере. Странно, что когда мы обсуждали раньше наш план, эта простая и, казалось бы, неизбежная мысль о возможности обыска как-то ни мне, ни поручику Дворниченко не приходила в голову. Ведь, в сущности, нам должны были произвести обыск при приеме нашем под арест! Но раз его упустили сделать тогда, то казалось как-то обидно, что он еще может быть произведен, и наше торжество полудостигнутым успехом кончится самым ребяческим постыдным провалом. Но этот мучительный день прошел, срок ареста окончился, и мы вышли с гауптвахты, не подвергнувшись и на этот раз обыску.

Похищенные из архива документы были благополучно доставлены в лагерь. Правда, они были уже использованы, но в том, чтобы их снова сделать годными к употреблению, не встречалось большого затруднения. Через одного из военнопленных офицеров (если мне не изменяет память, то через штабс-капитана 74-го пехотного Ставропольского полка Пенского) мне удалось передать документы другому пленному офицеру – прапорщику, с которым я не был знаком лично, но о котором очень много слышал, – химику по специальности (кажется, фамилия его – Родионов). Он вытравил старые надписи на бланках, так что ни от них, ни от кислоты не осталось никаких следов, и бланки стали снова пригодными для пользования.

Часть этих бланков поручиком Дворниченко была передана, кажется, капитану Пылеву и поручику Крюковскому. Самым удачным из этой серии оказался, кажется, бланк, удостоверяющий командировку из какой-то автомобильной части за получением из различных казенных складов и покупкой в частных магазинах всевозможных автомобильных принадлежностей, с правом получения для перевозки их в часть вагонов и т. п. Бланком этим, как мне пришлось слышать после, удачно воспользовались для побега несколько офицеров.

Для себя же или, вернее, для генерала Корнилова я взял два бланка: 1) отпускной билет, выданный Эстергомским госпиталем, увольняемому в четырехмесячный отпуск по болезни солдату, следующему на родину, в деревню в окрестностях станции Лукаш, по пути и сравнительно недалеко от румынской границы; 2) удостоверение, помеченное Будапештом, на имя жандарма, следующего на станцию Оршова, близ самой румынской границы и командированного специально для поимки, бежавшего из плена… генерала Корнилова!..

Когда я был моложе, мне доставляло особое наслаждение создание таких маловероятных положений, своего рода игра неожиданностями, и поэтому, заполняя бланк, я не вписал просто: «для поимки бежавших из плена русских пленных», а написал: «для поимки бежавшего из плена генерала Корнилова». Я не предвидел тогда, что точность такого указания будет иметь некоторое значение во время побега генерала Корнилова.

Итак, документы для побега имелись, но нужно было передать их генералу Корнилову; нужно было также помочь ему бежать из Лека, чтобы он имел возможность воспользоваться похищенными документами.