Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович
– Хорошо, только поставьте его ко мне на стол на эти дни, чтоб я не забыла. Впрочем, если вы, конечно, не боитесь того дурного общества, в котором он будет находиться.
– Надеюсь, на вашем столе не стоит портрет Добролюбова?
– Нет, зато за столом целые дни сижу я.
Ли засмеялась.
– Ну, это не так страшно.
Таков почти обычный тон наших разговоров. Итак – я одна. Прислугу отпустила на целый день. Печь трещит, и больше ни звука вокруг. Поминутно вскакиваю посмотреть, не выпали ли уголья (печка чугунная, и я совсем не умею с ней обращаться), и потому такая отрывистость слога и мыслей.
Вчера я также целый день просидела одинешенька. Если бы не такой адский холод (у нас вообще квартира холодная, а теперь, по отъезде хозяев, распоряжение топить только одну мою комнату), я была бы очень довольна своим положением.
В 8 ч. пришла мама.
Одной я люблю оставаться, но сидеть вдвоем с человеком, который совсем не умеет быть одним, т. е. не скучать в одиночестве, – нет ничего хуже. Мама именно этого не умеет. Она тяготится собой, когда остается одна, и скучает. Я занимать не умею вообще, а при таких диаметрально противоположных интересах и мыслях – тем более. Поэтому, пока не пришел Тотося (уже после 10 ч.), было тяжело и тоскливо. Маме было, понятно, холодно, кроме того, она не любит пустой квартиры, а в довершение всего: «Моя хозяйка купила сегодня за 3 р. гуся, большого и с потрохами, да еще ногу телятины; Р. устраивает елку… а у нас даже кутьи нет… и все мы врозь…»
Бедная мамочка, я понимаю, как ей тяжелы все эти лишения и ее вынужденное одиночество, но… Я не в силах поступать иначе; это значило бы идти против себя, самое себя бичевать и истязать каждый день, каждый час, каждую минуту; это значило бы опять спуститься в ад, но без надежды побывать потом в раю, как Данте… Тото пришел с шоколадом от себя и каштанами и миндалем от Лизы, чем и был скрашен наш сочельник.
Ах, несчастье с печкой! Прямо всякая охота писать пропадает.
26/XII. О Боже, какой зверинец был вчера у Левиных! Какая пародия на светский тон и аристократические манеры. Бедная Мила, если бы она подозревала, насколько она сгущает карикатуру своими замечаниями! Если д-р Мервуд106 знакомится с Россией по таким образцам, мне только обидно и за Россию, и за него. А он, кажется, кроме Левиных во всех видах, нигде не бывает. Сибирский дядюшка – «настоящий русак» в ермолке (может быть, впрочем, он только случайно был вчера в таком головном уборе, благодаря зубной боли, а обыкновенно он, может быть, совсем русский, как следует быть!), его супруга – «очень умная, хотя и некрасивая тетушка»; тетя Лиза – дама с папироской, которой Мила и посейчас делает почтительнейшие реверансы (!); тетушки – Мария Самуиловна и Анна Самуиловна; еще тетушки, дядюшки, кузины и кузены, рассказывающие русские народные анекдоты… О! по ним тебя можно узнать, Россия!
Обидно за людей, за Милу. К чему это кривляние, пародирование кого-то и чего-то! Держались бы просто, и было бы в тысячу раз симпатичнее и милее; а то это усиленное подчеркивание своего патриотизма, национальных идей, любви к отечеству, – которой нет на самом деле ни на грош!
29/XII. Слава Тебе Создателю! Не рассердился, и, значит, мне остается сохранить прежнее хорошее мнение об Несторе Александровиче. Сегодня он был у меня, но, к сожалению, не застал меня дома107. А интересно все-таки, будет ли у нас разговор об «Оде» и какого рода…
В это время, что Н. А. приезжал, я была у Тото. Он увлечен теперь лепкой, и я застала его за бюстом Пастера, копируемого им с Родена108. За вчера и сегодня бюст у него почти готов. Ужасно он все это быстро делает! Вот только говорит, что вчера бюст был гораздо лучше и больше похож, чем сегодня. Это часто бывает, что первый набросок, первая мысль лучше последующих и часто страдают от поправки и переделки.
Тото был в белых штанах и вязаной коричневой куртке без пояса. Когда он встал ко мне навстречу и потом провожал меня, лицо у него было такое славное: светлое и необыкновенно мягкое. И еще говорят невежды, что жалки бывают неудавшиеся гении! Да пусть у него ни капли таланта, пусть вся его работа гроша ломаного не стоит, но уже оттого, что он умел так переживать что-то во время ее, никто не смеет назвать его жалким!
Вдохновение, приди и ты ко мне, будь мне заместителем таланта!.. Только для меня самой, конечно…
Когда-то мне оно было знакомо, и я благословляю те минуты. Память о них, возможность того, что я, может быть, опять когда-нибудь переживу их, – не дадут мне пасть; в критическую минуту они будут той луковкой, держась за которую можно проникнуть в рай109…
30/XII. Третьего дня, когда Нестор Александрович был у меня в моем отсутствии, Ли заговорила с ним о своем «путешествии в Испанию», и между прочим спросила, как он находит, не холодно ли у них в квартире, и при этом прибавила, что она страшно мерзнет, а вот Лель – это я – находит, что жить вполне можно, на что Н. А. ответил: «Она, значит, ближе нас с Вами к идеалу, потому что идеал жизни в том и заключается, чтобы как можно меньше замечать ее лишения».
Все это прекрасно, Н. А., но только Вы малодушны, позорно малодушны, к тому же и… но что следует за этим, покажет мой разговор с ним, который я только что имела по телефону.110
– А-а, Евлалия Павловна! – слышу довольно веселый голос.
– Здравствуйте, Нестор Александрович, – отвечаю в тон ему. – Дело вот в чем: я совсем не удовлетворена вчерашним созерцанием вас111 – (смех Н. А. в трубку) – и хотела бы его повторить, но в более удовлетворительном для себя виде. – (Опять смех.) – Вы сегодня вечером свободны? Не приедете ли ко мне?
– Нет, сегодня вечером никак не могу, – и все прочее.
– Очень жаль.
– Да почему именно сегодня, что у вас такое сегодня?
– Ничего, кроме того, что я сегодня особенно расположилась вас видеть.
– Гм, нет! Никак не могу, у меня гости и я вряд ли освобожусь к 10 часам.
– Ну что ж поделать, значит, не судьба!
Оба смеемся. Вообще, я
