Андрей Шляхов - Главные пары нашей эпохи. Любовь на грани фола

«Я считаю, что мое присутствие в Париже, хотя бы на сравнительно короткий срок, в связи с постановкой „Зойкиной квартиры“ было бы необходимо. Я подал заявление о разрешении мне совершить поездку во Францию в сопровождении моей жены. Ответ должен последовать примерно через неделю», — Булгаков писал эти слова не столько для Марии Рейнгардт, которой было адресовано письмо, сколько для тех, кто по долгу службы был обязан его прочесть.

Из дневника Елены Сергеевны за 1935 год:

«4 июня. Ходили в Иностранный отдел, подали анкеты. Анкеты приняли, но рассматривать не будут, пока не принесем всех документов».

«15 июня. Ездили в Иностранный отдел, отвезли все документы. Приняли. Также и 440 руб. денег. Сказали, что ответ будет через месяц».

Разумеется — ответ был отрицательным. «В заграничной поездке мне отказали, — сообщал Михаил Афанасьевич Вересаеву, — (Вы, конечно, всплеснете руками от изумления!), и я очутился вместо Сены на Клязьме. Ну что же, это тоже река».

Больше Булгаков за разрешением на выезд из страны не обращался. Лишь иногда, в приступе депрессии, сетовал на свой «плен». Елена Сергеевна сочувствовала, утешала, но больше ничем помочь не могла.

Парижская премьера «Зойкиной квартиры» состоялась в феврале 1937 года. Подтвердились худшие опасения Булгакова, которые были высказаны в письме к Николаю Афанасьевичу еще в 1934 году: «Пьеса не дает никаких оснований для того, чтобы устроить на сцене свинство и хамство! И само собою разумеется, я надеюсь, что в Париже разберутся в том, что такое трагикомедия. Основное условие: она должна быть сделана тонко».

На деле вышло не тонко, а вульгарно. Трагикомедия обернулась грубым фарсом. Вульгарное выпячивалось, грязное подчеркивалось, порочное смаковалось. Критики почти единодушно охаяли пьесу, зритель на нее «не пошел», и очень скоро «Зойкина квартира» была снята с репертуара. Поговаривали, что не обошлось без советского полпреда (посла) во Франции, который, посмотрев «Зойкину квартиру», остался очень недоволен и потребовал закрытия спектакля.

Не только в Париже, но и в Москве театральные дела драматурга Булгакова складывались далеко не самым лучшим образом. Долгие мытарства с постановкой «Мольера» во МХАТе — репетиции продолжались четыре года, измотали не только автора, но и актеров, рассорили Булгакова со Станиславским, — закончились ничем. Да — премьера состоялась, да — зрители приняли «Мольера» хорошо, но вскоре спектакль был признан «чуждым» и запрещен. Этот запрет не преминул сказаться и на постановке булгаковской пьесы «Александр Пушкин» в театре Вахтангова. «Мир праху Пушкина и мир нам. Я не буду тревожить его, пусть и он меня не тревожит», — писал Михаил Афанасьевич Вересаеву, в соавторстве с которым писал эту пьесу.

Забыв на время о драматургии, Булгаков работал над «Мастером и Маргаритой», самым главным и самым неоднозначным своим произведением. Легким, увлекательным и в то же время глубоко трагичным. Безысходность булгаковской жизни отразилась в романе столь полно, что его можно считать своеобразной «автобиографией» писателя.

Оплакав этот мир, он видел спасение в смерти, дарующей освобождение. Освобождение от многочисленных пут, от пошлости и мерзости бытия, от навязанных обязательств. «Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его».

Концовку «Мастера и Маргариты» можно перечитывать бесконечно и всякий раз открывать в ней нечто новое:

«— Слушай беззвучие, — говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, — слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, — тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.

Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат».

Трудно предположить, что после всех своих злоключений Булгаков мог надеяться на публикацию «Мастера и Маргариты» в Советском Союзе. Он писал роман «в стол», писал, потому что не мог не писать, писал, потому что хотел выговориться, потому что устал молчать. Примирившись с советским строем внешне, он так и не смог принять его душой, и поверял бумаге потаенные мысли, осторожности ради облекая их в более-менее безобидные формы.

Все, читавшие «Мастера и Маргариту», конечно же помнят, как Маргарита восхищалась Мастером, написавшим роман о Понтии Пилате. Точно так же восхищалась Михаилом Афанасьевичем Елена Сергеевна. Восхищалась всегда, независимо от его успехов. Восхищалась, потому что верила. Восхищалась, потому что не могла не восхищаться. Восхищалась и сострадала.

«Настроение у нас убийственное, — писала Елена Сергеевна в дневнике в октябре 1938 года. — Это, конечно, естественно, нельзя жить, не видя результатов своей работы».

Другая запись: «Он приходит домой такой вымотанный из театра (имелся в виду Большой театр. — А. Ш.) — этой работой над чужими либретто, что, конечно, совершенно не в состоянии работать над своей вещью. Миша задает вопрос — что же делать? От чего отказаться? Может быть, переключиться на другую работу?»

И еще: «Вечером разбор Мишиного архива. От этого у Миши тоска. Да, так работать нельзя! А что делать — не знаем… Сейчас — вечером — занимаемся разработкой архива. Миша сказал — знаешь, у меня от всего этого (показав на архив) пропадает желание жить».

Искушение пришло внезапно. В роли искусителя выступил МХАТ, пожелавший иметь в репертуаре пьесу о Сталине. Булгаков хоть и не сразу, но согласился. Почему? Ответ напрашивается сразу — потому что устал от мытарств, от непонимания, от постоянной травли. Устал писать «в стол», в конце концов. Не сдался, не смирился, а устал. Писателю надо печататься, писателю надо, чтобы его читали. Иначе — зачем все это?