Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь

Мы молча, не мигая, как завороженные, смотрели на эту пляску смерти. Свинья крутилась, мужские сандалии скользили по асфальту, и все хрипело, рвалось, взбрыкивало. Короткие, похожие на вскрики реплики мужиков были страшнее, чем визжащая свинья: «Давай! Держи! Сади! Еще! На! Йеха! Эхма!» Мы шумно, на грани обморока, подлавливали воздух открытыми ртами, когда оказывалось, что дело еще не сделано и жертва жива. Это была наша местная коррида. Нужно было не пропустить последний вздох, всхлип, судорогу. Нужно было поймать то мгновение, когда наступает преображение живого в мертвое.

Перед смертью свинья начинала стонать. Мужики лежали на ней, продвигали толчками нож до самой рукояти, а она своими задранными ногами обнимала их и пела им на ухо тихую спокойную последнюю песню. Что-то было любовное и секретное в этом смертном объятии.

Потом мужики свинью долго шмалили, рассекали грудину и брюхо и прямо из теплого чрева кружкой черпали кровь и пили ее, пачкая небритые подбородки. Тушу рубили, и она превращалась в обыкновенное мясо, никак не напоминающее Ваську, Борьку, Машку.

Вечером в Городке у кого-то играла музыка, пахло паленой щетиной и жареной кровяной колбасой. А мы с Нанкой никак не могли заснуть и таращились в темноту.

Любовь

У нас были две кошки. Маняша и Юся. Маняша была трехцветная, черно-рыже-белая, яркая, как лоскутное одеяло, с зелеными пронзительными виноградными глазами. Юся — дымчатая пушистая варежка с наивным бесстыжим взглядом. Родились они от одной соседской кошки с разницей в год. Характер у той и другой был атаманский. Славились они на весь Городок своими проказами и красотой. Курортники, проходя мимо нашего палисада, всегда останавливались, любуясь на них и на котят, которых кошки беззастенчиво кормили прямо под кустом сирени. Обычно кошки наши гуляли в одно время, потомство приносили с разницей в день-два, и мы обрастали котятами в мгновение ока.

Однажды, когда они во дворе вылизывали свое бесчисленное потомство, в открытую калитку вбежала соседская охотничья собака Вешка. Юся, мгновенно превратившись в дикобраза, вскочила ей на спину и пролетела таким манером по главной улице Городка, вгоняя в мистический ужас прохожих. Иногда ночью Юся ломилась в форточку с задушенной курицей. Наутро мама бежала к соседке расплачиваться за невинно убиенную живность.

Маняша же ходила на берег к рыбакам и на мели ловила рыбку. Принося ее домой, она громко звала нас, чтобы мы оценили ее еще живую добычу. Вороватая она была страшно. Однажды белым днем стащила у соседа мясо, килограмма на два весом, и волокла его через всю улицу домой. По оставшемуся мокрому следу на асфальте мама вычислила, у кого была совершена кража. Войдя к соседу, увидела его совершенно обалдевшим от пропажи. Тот никак не мог себе объяснить исчезновения огромного куска и искал его чуть ли не под подушкой. Увидев маму с мясом, он почти со слезами на глазах бросился обнимать ее. На просьбу мамы не мстить кошке рассмеялся: «Ну что ты, Сима?! Ты мне жизнь подарила! Если бы Рая узнала, что я потерял мясо, она бы меня убила!»

Неисправимая Маняша продолжала воровать. Застать ее за этим преступным занятием было невозможно. Однажды, пожарив рыбу, мама накрыла крышкой сковородку, поставила ее в шкафчик и плотно закрыла дверцу. Убедившись, что на веранде кошек нет, мы заперли дверь и ушли по своим делам. Вернувшись и увидев полупустую сковородку, мама расхохоталась: «Мерзавка! Я так и знала! Я ее когда-нибудь кому-нибудь отдам!»

Зимой наши кошки спали в кухне на буфете, когда-то сделанном папой. Там они чувствовали себя комфортно и даже таскали туда своих котят. Мы приставляли к буфету табуретки и могли проводить часы, наблюдая их жизнь. Подросших котят раздавали, но однажды одного котенка пристроить не удалось. Так у нас появилась Мурочка. Теперь Маняша и Юся, каждая, были озабочены только тем, чтобы Мурочка сосала сиську только у нее. Стоило Мурочке лечь под бок к Юсе, как Маняша, не выдержав и пяти минут, забирала ее к себе на живот. Так и таскали ее та и другая к себе.

Вылизывали они друг друга так рьяно, что запрокидывались головы и глаза лезли на лоб. После лежали совершенно мокрые, но счастливые. Мурочка подросла и стала таким нежным и грациозным подростком, какого никак нельзя было ожидать у таких бесшабашных мамаш. С ее появлением они стали даже как-то потише, поприличнее, что ли.

Рано утром постучала соседка и крикнула: «Сима, иди, там, за коровником, твоя кошка лежит! Я крыс травила, и похоже, что отравилась она». Мы побежали. Мурочка лежала вытянувшись у мусорного бака и пыталась встать. Изо рта шла пена. Мы с ревом повалились перед ней на колени и не знали, что делать. Мама взяла ее на руки, и та замурлыкала. «Зачем ты сюда ходила?! Что тебе тут было надо?!» — в отчаянии спрашивала мама. Мурочка виновато смотрела на маму и мурлыкала, а лапами месила ей руку. Глаза у нее были светлые-светлые, с палочками вместо зрачков. Потом голова упала и шея стала длинной.

Мама сходила в сарай, взяла лопату, ведро и наше старое детское одеяло. Мы закутали Мурочку, положили в ведро и пошли на горку. Мы не видели дороги от слез. Кто-то здоровался с нами, мы не отвечали. Мы держались за маму, мама несла ведро и лопату, а из ведра торчал кончик Мурочкиного хвоста. На горке, где мы всегда собирали цветы, вырыли небольшую ямку и положили туда Мурочку. Мы захлебывались от рыданий, и мама нас не успокаивала. Только сказала: «Наверное, дети, Бог создал животных, чтобы люди научились любить».

Я и сейчас так думаю. А Маняша с Юсей долго искали Мурочку, звали ее, потом на какое-то время пропали, но вернулись. Пыльные, усталые и худые.

Градусник

Однажды на берегу к Нанке и Ирке, ее подружке, подошел симпатичный, молодой, небольшого роста крепкий мужчина с очень хорошим, добрым лицом, и предложил им заниматься плаваньем. Он был приезжий — его речь и его вещи, имевшие добротный дорогой вид, явственно об этом свидетельствовали. Начались тренировки. У Нанки появился кусок личного пенопласта, с ним она ходила на море. Я, как обычно, бегала за Нанкой хвостом. Вставали мы рано утром, хватали полотенца и через три минуты были на нашем пустом берегу. Владимир Николаевич всегда оказывался уже там.

Несмотря на свою доброту, гонял он юных спортсменок нещадно. Толкая впереди себя пенопласт, то погружаясь с головой в воду, то выныривая, чтобы глотнуть воздуха, девчонки вспахивали воду от Синего камня к Большому как заведенные. Казалось, конца этому не будет. Мне было жаль Нанку, но я старалась не подавать виду и плавала себе неподалеку. Иногда я пристраивалась к ним, но быстро уставала, выходила на берег и прыгала по камням, распугивая маленьких крабов, гревшихся в лучах первого солнца. Бродила по колено в воде среди осколков каменных глыб, поросших водорослями, наблюдала за шнырявшими между ними косяками мальков. До боли в глазах от слепящего утреннего солнца смотрела на дельфинов, выпрыгивающих из воды. Вернувшись на место тренировок, я видела, как девчонки плавают теперь уже по секундомеру или отрабатывают прыжки в воду с Большого камня.