Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь

Чувствую, что кто-то курит. Вообще-то в Ботаническом не курят, уважают людей, которые пришли дышать чистым воздухом. Иногда встречаются дымки, но очень тактичные. Хочу курить. Пытаюсь бросить, но каждый раз срываюсь. Уже неделю не курю. А-а, вот в чем дело, понятно: трое рабочих пилят упавшее дерево, а один в стороне курит. Нравится мне их работа! Кругом лес, и ты вроде не в Москве.

Сараи

За домами стояли сараи. Почти все хранили в них дрова и уголь. Некоторые держали свиней или кур. Были даже коровы. В нашем сарае, кроме дров и угля, на широких полках валялись всякие старые вещи: атласный оранжевый абажур, папины инструменты для выжигания и выпиливания, железная, похожая на корыто, наша с Нанкой коляска, санки, пилы, ко́злы и всякий хлам.

Приезжал грузовик, сваливал у нашего сарая гору угля или кучу дров. Мама, надев черный папин прорезиненный плащ, повязав клетчатый платок, шла пилить дрова и перетаскивать уголь. Я шла с ней. Мне казалось это забавным.

Из сарая вытаскивались козлы, на них мама взгромождала тяжелое бревно и одноручной ржавой пилой начинала пилить. Постепенно вырастала гора чурбанов. К физическому труду мама была совершенно не приспособлена хотя бы потому, что носила круглые очки с толстыми стеклами. Однако, худо-бедно, у нее все получалось. Устав, садилась на чурбан, протирала платком лицо, очки и, глядя куда-то внутрь себя, как будто чему-то поражаясь, восклицала: «Треклятая жизнь!» Вечером, когда народ возвращался с работы, какой-нибудь дядька, проходя мимо, обязательно начинал помогать. Появлялась двуручная пила, и работа шла быстрее, а то и вовсе подходил еще кто-то, и тогда мама отдыхала. Потом она дрова колола, я собирала поленья и складывала их в сарай. Мама очень боялась, чтобы щепки при колке дров не попали бы мне в лицо и в глаза. «Береги лицо! Глаза! Это для женщины — все! — кричала она, в очередной раз замахиваясь топором на полено. И, смеясь, заканчивала: — Ну, еще… береги руки!» Наша мама — пианистка.

Топор

У мамы было оружие. Топор. Непонятно, в каком месте в доме она его держала, но появлялся он у нее в руках всегда неожиданно и кстати.

Нанке было лет восемь, когда, придя из школы, у порога нашего дома она увидела змею. Светло-бурое небольшое тело было помечено зигзагообразной темной полосой. «Мама, у нас змея!» В мгновение ока мама оказалась на пороге уже с топором. «Да, это не уж и не полоз. Это степная гадюка. Отвернись!» — приказала она Нанке. Накинув на змею кусок серой оберточной бумаги, несколько раз рубанула по ней точными движениями заправского повара. Выбросив на помойку изрубленную непрошеную гостью, она вымыла лицо и руки, села на маленькую скамеечку в палисаднике. Как сторож, долго сидела на пороге нашего дома с бледным суровым лицом.

Однажды ночью в дверь постучали. Не включая света, мама встала и подошла к окну. Мужской голос что-то ей тихо говорил. Мы слышали, как она строго сказала: «Иди домой. Проспись. Завтра тебе будет стыдно за свои слова», — и снова легла в постель. Через какое-то время в дверь стали ломиться. Мама подошла к окну с топором и спокойно произнесла: «Посмотри сюда. Видишь топор? Первое, что я сделаю, когда ты войдешь, — раскрою тебе череп». Стало тихо. Потом слышно было, как хлопнула калитка, — и снова тишина. «Мама, а кто это? Что ему надо?» — забеспокоились мы. «Да дядька один… Спите. Не бойтесь. Он больше не придет».

Она положила топор под кровать и легла. Слышно было, как она потом тихонько засмеялась, а может, заплакала…

Нож

Был поздний летний вечер, вырубилось электричество, и мы сидели на кухне с керосиновой лампой. Вдруг совсем рядом раздались шум и крики. Звякнуло окно нашей веранды, посыпались стекла. «Опять драка!» — с досадой сказала мама и, сверкнув очками, приказала нам сидеть, никуда не выходить. Как только мама ушла, мы, естественно, тут же оказались на веранде. Она ходила ходуном, как в шторм лодка.

Дрались соседские мужики. Фонари не работали, и следить за тем, что происходит, было трудно. Но слышно было хорошо. Кряхтели, сипели, крякали, надсадно тужились. Сшибались крепкие мужские тела, и мокрые удары по лицу отзывались дребезжанием стекол нашей веранды. Шершавя асфальт, усердно топтались ноги. Вдруг какая-то тетка высоко крикнула: «Нож!» — и все стихло. Кто-то хрипло пообещал кому-то новый срок, кто-то тихо на него согласился. И вдруг мы услышали спокойный мамин голос: «Федя, а кто мне будет завтра стекло вставлять? У меня мужа нет, как ты знаешь. Давай-ка свой нож, я тебе завтра его отдам, когда стекло вставишь». Дальше слышим: «Сима, прости! Сима, веришь, нет? Падла буду, но стекло у тебя завтра будет стоять, или я тут всех на хуй на пятаки порежу! Веришь ли ты мне, Сима?»

А наутро мама отдавала дяде Феде нож и любовалась новым стеклом на веранде.

Варвары

Мотя, Васька, Борька, Машка — поросятам обычно давали такие имена. Их кормили помоями, похлопывали по бокам, чесали за ухом, говорили ласковые слова. Те не оставались в долгу: приветствовали своих хозяев радостным хрюканьем и быстро набирали вес. Осенью их резали. То здесь, то там слышался отчаянный душераздирающий визг, и мама с тихими проклятиями, в которых звучало «варвары» с раскатистым «р», закрывала окна и не разрешала нам выходить на улицу. Если же мамы дома не было, мы, заслышав свинячий визг, пронизывавший всю округу, бежали смотреть, как совершается убийство.

Несколько мужиков загоняют свинью в тупик между сараями и, опрокинув ее на спину, наваливаются на нее и всаживают в сердце длинный, хорошо отточенный нож. Были случаи, когда свинья вырывалась и бегала с уже вонзенным ножом, а ее снова ловили и убивали.

Мы молча, не мигая, как завороженные, смотрели на эту пляску смерти. Свинья крутилась, мужские сандалии скользили по асфальту, и все хрипело, рвалось, взбрыкивало. Короткие, похожие на вскрики реплики мужиков были страшнее, чем визжащая свинья: «Давай! Держи! Сади! Еще! На! Йеха! Эхма!» Мы шумно, на грани обморока, подлавливали воздух открытыми ртами, когда оказывалось, что дело еще не сделано и жертва жива. Это была наша местная коррида. Нужно было не пропустить последний вздох, всхлип, судорогу. Нужно было поймать то мгновение, когда наступает преображение живого в мертвое.

Перед смертью свинья начинала стонать. Мужики лежали на ней, продвигали толчками нож до самой рукояти, а она своими задранными ногами обнимала их и пела им на ухо тихую спокойную последнюю песню. Что-то было любовное и секретное в этом смертном объятии.

Потом мужики свинью долго шмалили, рассекали грудину и брюхо и прямо из теплого чрева кружкой черпали кровь и пили ее, пачкая небритые подбородки. Тушу рубили, и она превращалась в обыкновенное мясо, никак не напоминающее Ваську, Борьку, Машку.