Свидетель о Свете. Повесть об отце Иоанне (Крестьянкине) - Вячеслав Васильевич Бондаренко
Жилье орловчанин нашел в самом центре, в Малом Козихинском переулке. Далековато, конечно, от МОСПО – тот размещался на Мясницкой, – но что поделаешь. Репутация у района еще с дореволюционных времен была устойчиво плохой. Когда-то здесь в дешевых доходных домах снимали квартиры студенты и актеры, поэтому «чистая» публика «Козой» брезговала. Но теперь, к началу 1930-х, ветер времени основательно продул старый переулок, и на его узеньких тротуарах можно было встретить кого угодно: и служащего, и военного, и студента, и пенсионера, а то и, по старой памяти, артиста – все знали, что в переулке живет главная звезда Малого театра, великий глухой актер Александр Остужев.
За пятьдесят рублей в месяц Иван снял угол в комнатке большой коммунальной квартиры двухэтажного дома № 26. По тому, как хозяйка, старушка Анастасия Васильевна, скептически смотрела, как он перетаскивает в комнатку нехитрые пожитки, как развешивает в своем углу иконы, быстро стало понятно: ангелом-хранителем для постояльца она вряд ли будет. И точно, главными интересами в жизни квартирной хозяйки были деньги и сплетни. К вере она, несмотря на возраст, была равнодушна, и то, что постоялец – человек воцерковленный, ее скорее раздражало.
– Чтобы никаких девок, – в первый же вечер заявила Анастасия Васильевна. – Насчет пить и курить тоже – ни-ни, и не вздумай даже. Деньги чтоб уплачивал вовремя, понял?.. Хоть один раз просрочишь – орлом вылетишь отсюдова в свой Орёл…
На все это Иван отреагировал лишь улыбкой и согласием. И Анастасия Васильевна вскоре с удивлением убедилась в том, что ее постоялец – не такой, как все. Девок не водит, не пьет, не курит, платит вовремя и даже заранее… Правда, и не занимается другими вещами, которыми пристало заниматься нормальным людям. Газет не читает, радио не слушает, советские праздники не отмечает. Встает засветло и куда-то уходит, приходит затемно. Ужинает за своей занавеской, а потом молчит. Чего молчит?.. Ей стало любопытно, и однажды она сунула голову в угол Вани, когда он был дома.
– Ты жив тут? – недоброжелательно пробурчала старушка, обозревая убогий угол постояльца: тумбочку, табурет да кровать, упиравшуюся изголовьем в канализационную трубу. – А то тихо у тебя, ровно в могиле…
Юноша лежал на сундуке, служившем ему постелью, и, подперев кулаком голову, читал какую-то книгу. Читал, видать, внимательно – с карандашом. Поднял голову и… ровно, доброжелательно улыбнулся.
– Да вот, читаю. Потому и тихо.
– Че читаешь-то? – еще более недобро и напористо поинтересовалась хозяйка.
Иван молча приподнял книгу, показал обложку. Отец Пётр Заведеев, «Лекции по богословским наукам». Шрифт старый, дореволюционный… Опять он о своей вере.
– Ну, читай-читай, – буркнула Анастасия Васильевна, задергивая занавеску. – Вот так читаешь, читаешь, а дураком помрешь…
И с тех пор звала своего неизменно ровного и приветливого постояльца, который не выходил из себя даже когда она обращалась к нему во время молитвенного правила, «чурбаном с глазами».
А вот на работе никто «чурбаном» Ивана не называл. Коллектив в учетно-финансовом отделе МОСПО был небольшой, семь человек, из которых единственный мужчина – он, Иван. Прочие – женщины, в возрасте от двадцати пяти до пятидесяти лет. И кое-кто из них быстро положил на новичка глаз. А чего ж нет: парень видный, холостой, ну и что же, что приезжий. Не в загс же сразу идти…
– Деликатный, обходительный, – обсуждали между собой женщины достоинства нового сослуживца, – слова никогда грубого не скажет.
– Да и внешне ничего такой… Обратили внимание, какие у него глаза? Смотрит так, будто в душу тебе заглядывает. А ресницы-то длиннющие какие!..
– А улыбка какая!..
Но такие разговоры быстро умолкли сами собой. Иван быстро дал понять сослуживицам, что для них он – не более чем коллега. Причем дал понять настолько деликатно, что никого не обидел и не оттолкнул, более того – женщины прониклись к нему уважением и доверием. А потом мало-помалу начали советоваться с ним, как с единственным мужчиной в коллективе, – как, мол, лучше сделать то или это, как поступить?.. И понемногу поняли, что имеют дело с не совсем обычным человеком, вернее, так – с совсем необычным…
Началось это с того, что одна из молодых коллег в обеденный перерыв в слезах пожаловалась Ивану на вконец разладившиеся отношения со свекровью. Крестьянкин выслушал ровно, не перебивая, дал выговориться. А потом, помолчав немного, дал совет, удививший девушку. Сама она, во всяком случае, собиралась поступать совсем иначе. Но… непонятно почему, решила послушаться. А потом выяснилось, что именно этот совет и был единственно верным, правильным. И казавшаяся неразрешимой семейная ситуация рассосалась сама собой, словно ее и не было.
После этого случая коллеги зачастили к столу Ивана. И тот, терпеливо отодвигая в сторону новенький арифмометр «Феликс», выслушивал всех. Спрашивали обо всем. Рассказывали о пьющих мужьях и непутевых женихах, о расшатавшемся здоровье, о том, что лучше почитать для того, «чтобы на душе посветлело», стоит или не стоит впервые пойти в храм и как правильно говорить священнику на исповеди о грехах, как помириться со злючкой-сестрой и стоит ли переходить на новую службу, где платят побольше, зато от дома подальше… И удивительное дело – не было случая, чтобы совет, данный Иваном, пошел человеку во вред. Вскоре в МОСПО все уже знали: если Крестьянкин что-то говорит, значит, так оно и есть – и в настоящем, и в будущем. И как-то незаметно начали его, 24-летнего, величать «Иваном Михайловичем» – с почтением и благодарностью…
– А может, он провидущий?.. – как-то за чаем тихо, будто боясь признаться самой себе в том, что сказала, произнесла одна из девушек-бухгалтерш.
Ее подняли на смех, но как-то неуверенно.
– Ну, скажешь тоже – провидущий!.. Не поп же он. Да и не каждый поп провидущий…
– Он просто как-то… очень глубоко вникает во все. Ну, слушает внимательно… И сам по себе человек хороший, душевный. Вот и помогает…
– Знаете, девочки, – помолчав, произнесла старшая, пятидесятилетний бухгалтер в старомодных очках, – это все было бы объяснимо, если бы наш Иван Михайлович был, ну, я не знаю, семидесятилетним стариком, много пожившим на свете, все повидавшим, бывавшим в разных переделках, глубоко знающим людей, их
