Борис Сичкин: Я – Буба Касторский - Максим Эдуардович Кравчинский
Кстати, для киношных начальников исчезновение Касторского из третьего фильма стало как гром среди ясного неба. Например, 16 мая 1969 года в своем заключении по сценарию члены сценарно-редакционной коллегии Главного управления художественной кинематографии отмечали: «Коллегия обращает внимание на образ Бубы Касторского, который по предыдущим фильмам пользовался зрительским успехом. Этот образ должен быть усилен. Сейчас в сценарии еще не сочинены коллизии для более полного раскрытия творческих возможностей артиста Б. Сичкина».
«Верните Бубу!» – телеграммы и письма с подобным текстом действительно сотнями приходили создателям фильма. Балагур и весельчак Касторский пришелся по душе народу. Но не понравился кому-то из его «слуг».
Тюрьма
«Команда: “Тишина в студии! Мотор!”
Звукооператор: “Есть мотор!”
Режиссер: “Восточный танец с песней. Дубль один. Начали”.
И я исполнил шуточный номер в кинофильме “Неисправимый лгун”. По окончании съемки режиссер Азаров меня похвалил, сказав, что все три снятых дубля хорошие. Но я был собою недоволен. Технически я сделал всё нормально, но не хватало озорства.
Я в тот вечер был не готов. Как я ни боролся со своим состоянием, ничего не получалось. У меня в кармане лежала повестка: “Гражданин Сичкин, Вам необходимо явиться 12 декабря 1973 года в Тамбовскую областную прокуратуру к старшему следователю Терещенко для дачи показаний”.
11 декабря 1973 года после съемки я уехал в Тамбов. Съемки моих следующих эпизодов назначили на 13 декабря в расчете, что 12-го меня допросят и в тот же день вечерним поездом я вернусь.
В 9 часов утра я вошел в тамбовскую прокуратуру, где меня уже ждал следователь Терещенко. Я был спокоен, совесть моя чиста. Ничего со мной не могло случиться. А те времена, когда уничтожали сотни тысяч невинных людей, давно прошли. Так я думал. И был в этом уверен.
Но почему же тогда у меня так гадко на душе, что это даже мешало мне на съемочной площадке? По своей натуре я не из боязливых. Единственное, что вызывает у меня чувство омерзения и боязни, – крысы. Я знаю, что крыса меня боится, знаю, что если я ее ударю, ей будет очень больно. Тем не менее при виде ее меня бросает в дрожь, всё тело покрывается мурашками.
Если представить себе огромную, рыжую, плешивую, с острыми зубками, с тупыми садистскими глазками крысу, это будет портрет старшего следователя по особо важным делам Терещенко Ивана Игнатьевича. Во всяком случае такое чувство он у меня вызывал и до сих пор вызывает. Я не спорю, это чувство субъективное.
Все вопросы Терещенко не имели никакого отношения к делу. Был ли я на фронте, сколько у меня правительственных наград и какая у меня семья. Он прекрасно знал, что я был четыре года на фронте, имею восемь правительственных наград, жену и сына.
Он ушел, оставив меня в кабинете с одной старушкой. Впоследствии оказалось, что она – Беренс, ревизор Министерства культуры РСФСР и профессиональная сволочь, посвятившая свою жизнь делу уничтожения работников культуры. Она мне сказала:
– Я ведь спектакли и фильмы не смотрю как художественную ценность. Я выискиваю финансовые злоупотребления, чтобы потом передать дело в суд. Я много посадила художников.
Минут через двадцать в кабинет вошел прокурор с игривой фамилией Солопов. Он вежливо со мной поздоровался и вышел. Зашел еще один человек, странно и с любопытством на меня посмотрел и тоже удалился. Позднее я узнал, что это был работник тамбовской областной газеты Веденкин. Его пытались заставить написать в газету фельетон о нашем деле, чтобы помочь следствию. Когда он отказался лгать, его сына посадили в тюрьму по сфабрикованному обвинению в изнасиловании. Позже обвинение было снято: женщина, которая по просьбе прокурора оговорила парня, призналась во лжи.
Затем следователь Шичанин – тихий, спокойный дегенерат – попросил меня написать автобиографию. Казалось, тамбовская областная прокуратура собирается ходатайствовать перед Министерством культуры СССР о присвоении мне почетного звания. Заместитель тамбовской областной прокуратуры Мусатов задушевно говорил со мною о кинематографе.
Выяснилось, что он и вся его семья являются моими поклонниками. Появился Терещенко, посмотрел на часы – было ровно двенадцать – и сказал, что я свободен до четырех часов дня. Потом я понадоблюсь еще максимум на часок и могу уезжать в Москву на съемку. Насчет билета могу не волноваться – он уже заказан.
Я вышел из прокуратуры и пошел в филармонию. Администратор Житенкова спросила, не думаю ли я, что меня могут посадить. Я не понял, как могла зародиться такая мысль.
Я ушел бродить по городу и убивать время. Есть не хотелось, а пить нельзя. Настроение было жуткое, город мне показался грязным, серым, уродливым и неуютным. Я невольно вспомнил мои первые гастроли в 1969 году, когда я приехал в Тамбов. На вокзале меня встречали жители города.
Цветы, подарки, приставленные ко мне телохранители, банкеты, тысячи автографов… Конечно, красота города зависит не только от памятников архитектуры, но и от людей. Если тебя в Париже ограбят и поизмываются над тобой, Париж покажется тебе омерзительным.
Кадр из фильма «Интервенция». Б. Сичкин и Г. Рыбак исполняют номер «Налетчики» и поют «В Оляховском переулке»
В четыре часа Терещенко предложил повидать Смольного[18]. И, не дожидаясь ответа, продолжал:
– Сейчас я вам устрою с ним очную ставку.
Меня привезли в КПЗ (камеру предварительного заключения). Терещенко передал начальнику КПЗ какую-то бумагу, а мне сказал спокойным голосом, что я арестован. За что меня
