Дневник учителя. Истории о школьной жизни, которые обычно держат в секрете - Райан Уилсон
Мой выход
Теплым летним вечером мы сидим в гостиной Зои и едим чипсы, обсуждая взлеты и падения прошедшей недели. Тринадцатилетний мальчик посвятил Зои эпичную четырехстраничную любовную поэму, где сравнил ее волосы со сливочным маслом. Она с выражением зачитывает мне эти строки.
Это кажется ужасно смешным, но я веду себя тихо. Зои не догадывается, но у меня пересохло во рту, и мое сердце бьется так, словно вот-вот выпрыгнет из рубашки.
– Мне нужно сказать тебе кое-что, – говорю я торопливо, чтобы не передумать. – Мне кажется, я гей.
Я часто репетировал и впервые произнес эти слова вслух. В какой-то момент своей жизни я думал, что никогда этого не скажу. Мое детство в сельской местности Северной Ирландии прошло замечательно, но вокруг вообще не было геев. У меня не было гомосексуальных друзей, а слово «гей» не произносилось на школьных уроках и не упоминалось в книгах, которые я читал. Тема гомосексуальности поднималась только на детской площадке («Ты что, не хочешь играть в футбол? Не будь геем!» или «Ты реально сделал это домашнее задание? Ну ты и гей!») и иногда на проповедях, когда о геях говорили приглушенным голосом как об изгоях общества. Помню, лет в 13–14 я лежал в кровати и думал: «Мне придется держать это в секрете до конца жизни».
За несколько недель до разговора с Зои я ходил к психологу. С тех пор как я начал работать учителем, меня вдохновляла уверенность, с которой отдельные ученики принимают себя. У меня создалось впечатление, что мир начал меняться, причем стремительно.
Оскорбления, на которые закрывали глаза в мои школьные годы, сейчас считаются недопустимыми в школах.
Я решил, что пришло время сделать первые робкие шаги к решению проблемы, которую так долго пытался игнорировать.
На первой консультации я даже не смог сказать психологу, в чем моя проблема. Потребовалось два часа терпеливых подбадриваний с ее стороны, чтобы я смог произнести эти слова. В ответ она улыбнулась и сказала: «Это прекрасно», а позднее сообщила, что в тот момент мое лицо расслабилось, а плечи опустились.
Наступает короткая пауза. Мне же кажется, что она длится две недели. Зои улыбается и обнимает меня. Мы оба начинаем плакать.
– Думаю, меня вводила в заблуждение твоя одежда, – говорит она, имея в виду мои плохо сидящие джинсы и рубашку, которой пошел второй десяток. – Мы идем по магазинам.
Я говорю, что ее волосы действительно немного похожи на сливочное масло.
Лицо
Когда работаешь несколько лет и объясняешь что-то в третий или четвертый раз, уже понимаешь, что сработает, а что нет. Это касается романа Бенджамина Зефанайя[25] «Лицо», который мы проходим с восьмиклассниками, – потрясающая книга о ребенке с изуродованным лицом. Ему приходится преодолевать предвзятое отношение людей при первой встрече с ним.
Есть упражнение, которое мы с детьми проделывали уже несколько раз. Я прошу найти в одной из глав примеры акцента, диалекта, восклицаний формальной и сниженной лексики. В этой главе мальчик с искаженным лицом торжествующе говорит одному из агрессоров отвалить.
Мы с детьми повторяем, что такое сниженная лексика, и я прошу их найти примеры таких слов в главе. Как правило, находится один дерзкий уверенный мальчик, который поднимает руку и триумфально говорит: «Отвали!» Каждый год я реагирую на это одинаково. Со всей театральностью, на которую только способен, я драматично поворачиваюсь к нему и кричу: «ЧТО-О-О-О ты только что мне сказал?!»
Если это срабатывает, в классе устанавливается тишина. Мальчик открывает и закрывает рот, пытаясь объясниться. Я оставляю его в состоянии паники на несколько секунд, а потом, улыбаясь, признаюсь, что пошутил, и говорю, что он совершенно прав. Кажется, это мелочь, но каждый год я с нетерпением жду этого урока.
Просто моя ночная сорочка
Каждые две недели я встречаюсь с Кэти, педагогом по воспитательной работе. Она отвечает за дисциплину в школе. Уверен, что никто не справился бы с этой задачей лучше. У нее репутация очень строгой женщины, поэтому дети и даже некоторые учителя ее боятся.
На одной из наших встреч я замечаю, что она оставила большую связку ключей в замке с обратной стороны двери. Указывая на это, я говорю, что кто-то из детей с легкостью сможет ее запереть. Кэти с улыбкой отвечает, что это упражнение на доверие. Она знает, что никто никогда на это не решится, и хочет показать любому потенциальному негодяю, что он слишком труслив для этого. Я решаю, что это действительно сильный ход.
Однажды Кэти говорит мне, что сразу после нашей встречи к ней приведут мальчика, подозреваемого в рисовании граффити на школьном автобусе. Этот ребенок – один из немногих отрицательных героев в школе. Несколько человек подтвердили, что он разрисовал автобус, но мальчик имеет столь сильное влияние на сверстников, что все они отказались дать показания на диктофон. Кэти нужно, чтобы он во всем сознался. Она спрашивает, хочу ли я посмотреть, как она подойдет к этому делу. Я, конечно же, хочу.
Кэти предлагает мальчику сесть на стул в центре кабинета и спрашивает, известно ли ему что-нибудь о граффити на школьном автобусе. Он улыбается, осматривает кабинет и отвечает, что понятия не имеет, что она имеет в виду. Происходящее дальше напоминает мастер-класс по проведению допроса, который мог бы дать любой старший следователь.
Кэти выискивает пробелы в его истории и говорит так тихо, что почти шепчет, а затем резко повышает голос, чтобы подчеркнуть несоответствия в его версии. Она ходит вокруг него, рассказывая, как неприятно водителю было весь вечер отмывать автобус, вместо того чтобы проводить время со своими детьми. Она напоминает мальчику, как будет разочарована его мать, если он только усугубит ситуацию своей ложью.
На моих глазах за десять минут дерзость мальчика исчезает, и он признается в содеянном, извиняется и обещает больше никогда так не делать.
Я в восторге от того, как Кэти выудила из него эту информацию. В каждой школе должен быть человек вроде нее.
Однако в учительской и на наших встречах Кэти ведет себя как добрая и заботливая старшая коллега. А еще она забавная. Когда я рассказываю ей, как мы с Зои заблудились по пути на работу и потом были вынуждены предстать перед одиннадцатым классом, она сочувствует и рассказывает старую историю, которую до сих пор часто вспоминает.
Она преподавала историю в особенно неуправляемом девятом классе.
