Майя Улановская - История одной семьи
В Москве мы работали в аппарате Профинтерна. Я встретила Айви Литвинову, Иоффе, других известных коммунистов. Отец ездил несколько раз за границу. Однажды поехал в Южную Америку в качестве представителя Профинтерна на Съезд красных профсоюзов. В 1927 году его послали в Китай с группой, которую возглавил член Политбюро Андреев. В Китае он встретился с советским советником Бородиным, должен был остаться при его миссии. Я тоже собиралась поехать, но задержалась по семейным делам. Тем временем произошёл чанкайшистский переворот, и все вернулись в Москву. Все члены группы Андреева, кроме него самого и отца, были уничтожены в 1937 году. Позже погиб и Бородин.
В конце 1928 года отца «отобрали» у Профинтерна, и он стал работать в военной разведке.
5. Миссия в Китай
Отец уехал в Китай с двумя немцами, Зеппелем и Зорге. Я должна была поехать туда через несколько месяцев по паспорту судетской немки Киршнер. Я хорошо говорила по-немецки, много читала, в Гамбурге меня принимали за немку. Но мне предстояло быть радисткой, и для того, чтобы изучить радио и ещё больше усовершенствоваться в языке, ко мне приставили немца, который жил в Москве уже несколько лет под странной кличкой Вильгельм Телль. Был он на хорошем счету в немецкой компартии, до того работал в коммунистической газете «Роте фане», поэтому ему и доверили ответственную работу в Москве. Наезжая в Германию, он никаких контактов с партией не поддерживал. Маленький, сухонький Вилли был похож на карикатурного еврея. Оказался чистокровным арийцем. Мы с ним часто работали по ночам в коттедже, где стоял огромный передатчик и такой же приёмник. Мы принимали от наших людей телеграммы, ждали приёма иногда часами. Ему приказано было готовить меня по всем статьям, и за ним оставалось последнее слово, могу ли я ехать. Ему техника хорошо давалась, и он понять не мог, почему я к ней так неспособна. Зуммер я освоила, но теорию понимала плохо. Мы подружились. Нравы были патриархальные, он приходил ко мне домой. Приехал из Одессы мой старый приятель Роберт и поселился у меня. Немец с ним познакомился.
Как-то в перерыве между приёмом и передачей я ему рассказала о Роберте. Пришлось к слову, и я обмолвилась: «Он ведь еврей». И Вилли говорит: «Он еврей? Недаром я заметил в нём что-то неприятное!» Я удивлённо на него посмотрела: какой странный оборот речи! Вопроса об антисемитизме для меня просто не существовало. Я не замечала его даже в Германии, хотя знала, что фашисты — антисемиты. И в этот же вечер, через несколько часов — было холодно, мы с Вилли сидели, укутавшись одним одеялом — он стал гладить мою руку и говорит: «Какая у тебя гладкая, мягкая кожа, не то, что у евреек. Иной раз в трамвае случайно прикоснёшься — ужас! У них колючие, волосатые руки». Тут уж до меня дошло: «Да? Интересно, я этого не замечала». Немного отдвинулась и говорю: «Ты ведь хорошо знаешь Гейне. Помнишь стихотворение „Донна Клара“?» Как известно, Донна Клара на свидании с прекрасным рыцарем всё время ругает мавров и евреев, рыцарь пытается отвлечь её от этой темы, а под конец признаётся, что его отец — знаменитый рабби из Сарагоссы. И я Вилли напомнила строку из «Донны Клары»: «Что нам мавры и евреи?» И он понял свою оплошность. Я его ещё поддела: «Не знала, что коммунисты бывают антисемитами». Тогда, как мне казалось, антисемитизм в Советском Союзе был не очень в чести. Вилли испугался, что я могу его «засыпать», а может, ему просто стало неловко. Начал оправдываться: дескать, он вовсе не антисемит, его самого фашисты принимали за еврея и однажды избили. Оказывается, есть такое место, кажется, в Баварии, где все похожи на евреев, и сам Геббельс — похож. Конечно, наши отношения несколько охладились, что было мне наруку, потому что он стал ко мне слишком «хорошо относиться». Вскоре его спросили, готова ли я ехать. Потом меня вызвали и сообщили, что Вилли дал обо мне самый лучший отзыв. Но я смертельно боялась, что не смогу быть настоящей, самостоятельной радисткой. Вилли меня успокаивал: «Первое время тебе не придётся работать самостоятельно, Там же есть радист, Зеппель». В 37-м году Вилли арестовали, и он погиб.
Я ехала из Москвы транссибирским экспрессом, и мне было очень страшно. Я не получила вовремя паспорта на руки и не успела его изучить, «вжиться в образ». Вилли уверял, что говорю я, как немка, но по паспорту я из Праги, а в Чехословакии я никогда не бывала.
Меня всегда провожала в заграничные поездки моя приятельница Джека. Я говорю: «Двух вещей я боюсь: оказаться в одном купе с немцами, и чтобы в вагоне были японцы». Меня предупредили, что японцы — замечательные разведчики, и если они меня заподозрят, я привезу в Китай «хвост». Ехать предстояло 12 дней. Не общаться с пассажирами невозможно. Главное, чтобы никто не узнал, что я русская. Тяжело так долго играть роль. И как только я вошла в вагон, я услышала немецкую речь и увидела японские лица.
Это был международный вагон первого класса, с двухместными купе. К моему облегчению, со мной в купе оказался русский, но зато он был несчастен всю дорогу: по утрам выходил и не возвращался по несколько часов — боялся меня стеснить. Он жаловался пассажиру из другого купе, советскому дипломату: «У нас такое головотяпство! Женщину, иностранку, помещают вдвоём с мужчиной». Дипломат когда-то учился в Германии, говорил по-немецки даже изысканно, но, считая меня немкой, стеснялся своего языка. С ним я иногда разговаривала, но прохладно: мы, «иностранцы», в основном, общались между собой. Все, конечно, быстро перезнакомились. Была там немка с дочерью, был швейцарец лет сорока, очень галантный, сразу стал за мной ухаживать и посмеивался над тем, что меня поместили вдвоём с русским, предлагал обменяться с моим соседом местами. Я игриво возражала: «Уж если приходится быть вместе с мужчиной, то лучше — с совершенно чужим». Ехали двое немцев, безусловно фашистов. Я совершила оплошность — в разговоре с ними упомянула книгу Ремарка «На западном фронте без перемен». Один из немцев возмутился: «Вы читали эту грязную книгу?» Поездка оказалась мучительной. Японцы тоже за мной ухаживали, приглашали к себе в купе. И однажды мне приснился кошмарный сон, будто японец из соседнего купе, зашёл ко мне, наклонился и схватил за горло. Я закричала, к счастью, по-немецки: «Хильфе!» и проснулась от своего крика. Прислушалась к соседу. Молчание. Утром вышла в коридор и стала рядом с ним у окна. Он говорит дипломату: «Чёрт знает эту иностранку. Ночью её кошмар какой-то мучил, начала орать, а я лежу и не знаю, что делать. Подойти к ней — она ещё подумает, что я её изнасиловать хочу, — очень мне надо!» И он отпустил по моему адресу несколько нелестных слов. «Они же все убеждены, что мы на них кидаемся!» Кстати, он писал открытки и оставлял их на столе. Я заглянула. Фамилия его оказалась Кобли, работал в Комиссариате путей сообщения, ехал в командировку на Дальний Восток. Один только раз он со мной заговорил. Мы проезжали Байкал. Я сидела и читала, он смотрел в окно. Вдруг говорит: «Мадам», и показывает: «Байкал». Кобли посадили в 37-м. Молодые фашисты предвкушали, как мы будем вместе ехать на пароходе из Дайрена в Шанхай, танцевать по вечерам и потом встречаться в Шанхае. А я и танцевать-то как следует не умела. Вилли меня учил, но я не любила танцы. Почему-то я никогда не могла отвлечься от того, что меня обнимает чужой мужчина. А мне приходилось танцевать и с Зорге.
