Никита Михалков - Территория моей любви

После того как я исполнил его просьбу, Зорий убежденно подытожил:

– Вот, походим сейчас по Тихому океану, но, несомненно, пройдем и тундру, и тайгу!

Через несколько месяцев мы прошли и тундру, и тайгу.

Я и впрямь получил, может быть, самый бесценный подарок в моей жизни. Слова гениального Гены Шпаликова из песни, которую я пел в фильме «Я шагаю по Москве», песни, которую пела вся страна, оказались пророческими благодаря Зорию.

Зорий Балаян через много лет после описываемых событий

«Три Брата» – скалы в Авачинской бухте у выхода в открытый океан

Ледяной поход

Легендарный наш поход на собаках и оленях – с юга Камчатки до севера Чукотки – длился сто семнадцать суток. Тогда нас в походе застали такие морозы, что… мы хлеб рубили топором. Малейшие признаки дороги пропали совсем, вокруг – снега по пояс.

В новогодние дни мы остановились в деревне Верхний Парень. Проживающие там коряки пили просто чудовищно, и мы из-за этого долго не могли продолжить наше путешествие.

А надо сказать, что там под Новый год выдают на всех жителей деревень, то есть буквально на всех – включая грудных детей, женщин и стариков, по бутылке водки, бутылке пива, далее следуют бутылки вина белого и вина красного, коньяк и шампанское. Каждому! Поэтому являются они к раздаче всей семьей, и грудничков несут (им тоже полагается).

Приходят и такие люди, которые там же, возле раздачи, – сделав глоток, валятся в сугроб. (Они же алкоголь не держат.)

По этой причине неделю после Нового года мы просто не могли двинуться дальше. Все до единого каюры были пьяные. Все время. Да что каюры – вся деревня, дети и старухи! Все!

Наконец, потеряв терпение, мы просто отняли у них алкоголь. И только тогда двинулись в путь…

Я шел последним с моим каюром…

Вообще, должен заранее поведать о некоторых суровых непреложных правилах, практически законах тундры. Во время зимних переходов никогда и никого не ждут. Причины просты: нарты мигом примерзают к насту. А собаки, остановившись, замерзнут, уснут – их уже не поднять. Они должны бежать и бежать…

Тундра рождает совершенно иные, отличные от наших понятия едва ли не обо всем. В зимней тундре самое главное – это собаки. Остальное как будто и не имеет значения. Если собаки легли, побили лапы, – ничем их уже не поднять, это верная смерть.

Причем и у самих собак есть свои правила. Если собака на…ет под полозья, ее загрызут насмерть свои же. Потому что экскременты сразу замерзают под полозьями. Если собака захотела по нужде, она просто ослабляет свой постромок, ее соседки чувствуют и видят, что она не тянет, и останавливаются. Она отходит в сторонку, справляет нужду – и побежали дальше.

Итак, Зорий был впереди, я замыкал колонну. Идем и идем…

И вот мой каюр, который ехал поначалу, бодро покрикивая на собак, «ввинтил» свою руку в рукав кухлянки[1] (он сидел ко мне спиной, я этого не видел, но позже без труда восстановил картину происшедшего), вытянул припрятанную четвертинку, из горла всю ее выпил и… «умер». Просто выключился.

И все. Собаки встали, перестав слышать знакомый голос.

На моей нарте было меньше груза, но было и меньше собак. Мы потому и шли последними. Даже если бы мне удалось успешно заменить опытного каюра, догнать своих уже было сложно.

К счастью, вскоре вдали показалась двигавшаяся нам навстречу охотничья нарта. Каряк-охотник на крупной собачьей упряжке возвращался домой – в ту деревню, откуда мы выехали.

Когда он поравнялся со мной, я его остановил и попросил дать мне несколько своих собак.

Камчадалы возле нарт. 1970‑е гг.

Он отвечает: «Не дам!» Я говорю: «Забери с собой вот этого своего односельчанина и дай хоть одну собаку! Мне надо догнать своих!» Он говорит: «Не дам».

У меня с собой был карабин «СКС» – давно замерзший так, что годился разве что на то, чтобы колоть оледеневшие буханки.

Но я навел на охотника это оружие (он же не знал, что это ничем ему не угрожает). Он очень недобро глянул на меня и говорит: «Бери».

А я-то не знаю, как собак привязывать! Я ему говорю: «Привяжи!» Указываю карабином.

Он привязал к моей нарте трех своих собак. Перевалил на свои сани «умершего» моего каюра…

Но едва он уселся на свое прежнее место, покопавшись под пологом, я ясно увидел его карабин, наведенный на меня…

Прикрикнув на собак, охотник уезжал ко мне лицом, держа меня на прицеле, а я стоял и, наведя свое бесполезное оружие на него, наблюдал, как он удаляется. Так мы и расстались. Как в вестерне…

Теперь началось самое главное. Собаки-то меня не знают, все они уже легли. Я начал их подымать – не тут-то было. Я просто умолял их подняться!.. Начал войтовать (видел уже, как это делается, когда переворачивается нарта, и полозья освобождаются от намерзшего снега). Короче говоря, часа полтора я постигал курс молодого каюра… Наконец мне удалось поднять собак.

Мы побежали. Еще одна важная деталь: во время езды на собачьей упряжке ты бежишь, потом садишься на нарту, снова бежишь, снова садишься, – чтоб собаки не уставали. Когда бежишь рядом, держишься за вертикальный так называемый баран. Опять сел, опять побежал…

Вот так мы с собаками бежали, бежали, а потом я выдохся, сел и… уснул.

Мне приснилось песочное пирожное, «корзиночка»… Потом обертка от конфеты «Каракум» – теплый ветерок тащил ее по теплым доскам перрона станции Перхушково, на которой мы всегда сходили, когда добирались на электричке на дачу.

И здесь каким-то уже отдаленным сознанием, словно находящимся уже вне меня, я вспомнил, что именно сладкое видится в снах замерзающим людям. Неимоверным усилием воли я заставил себя проснуться.

Попытался разлепить смерзшиеся ресницы и… не смог. Наконец мне с трудом удалось это сделать.

Была звездная ночь – и собаки лежали. Все!..

Над собой я видел колоссальное, ярчайшее созвездие Большой Медведицы. Совершенно ясно я представил себе, что эта Медведица сейчас, вот именно сейчас, висит и над теми, кто в Гаграх, и над теми, кто в Ялте, и над моей Николиной Горой, только там созвездия не видно, потому что сейчас там у нас день.

Я почему-то представил себе, как забрасываю спиннинг через Большую Медведицу и, уцепившись, словно за рычаг, за эти дрожащие звезды и крутя катушку спиннинга, начинаю выматывать, вытягивать себя из полумертвого этого состояния.