Владимир Селиверстов - Поколения ВШЭ. Учителя об учителях
Харьковской психологической школе в этом году исполнилось восемьдесят лет. Я ездил в Харьков, выступал там с докладом. Я один остался из тех, кто помнит этих людей. Я о них написал большую статью в «Вопросах психологии» – она вышла в этом году. Так что ученичество – это штука постоянная. Перестаешь учиться – перестаешь работать. Профессиональный признак хорошего учителя – это наличие души, которую он дарит своим ученикам. Это хорошо понимала Марина Ивановна Цветаева, которая говорила, что должна быть школа души и глагола. Глагол – он есть и слово, и действие: «глаголом жечь сердца людей». А душа, как нам объяснял Михаил Михайлович Бахтин, это – дар моего духа другому человеку. Причем дар особенный, потому что он не скудеет от дарения. Чем больше ты даришь, тем больше тебе остается. Пока мы помним о своих учителях, не только они, но и мы сами живы.
Андрей Мельвиль
Мне вообще-то повезло с учителями. Все началось с того, что я поступил на философский факультет МГУ. Я выбрал этот факультет в значительной мере потому, что мой отец был там заведующим кафедрой истории зарубежной философии. Начиная со старших классов он очень много рассказывал мне о разных философах, которые жили и сотню, и тысячу лет тому назад. Я просто вырос в этой атмосфере. Но сначала я думал об истории, меня всегда история волновала, я даже хотел быть археологом. Папа мне говорил:
– Зачем копаться в старом, не лучше ли создавать новое?
На что я ему обычно отвечал:
– Ты же сам копаешься в истории идей.
Можно сказать, что он и был одним из моих первых учителей. Что-то серьезное из мира идей я узнавал от отца, когда был еще школьником. В общем, отец настоятельно рекомендовал мне философский факультет МГУ, а не МГИМО. И я пошел поступать на философский.
На экзаменах меня спросили:
– Мальчик, а ты что-нибудь философское читал?
И когда я сказал, что прочитал «Новый Органон», это, конечно, произвело впечатление. Правда, я тогда ничего не понял в «Новом Органоне», но по крайней мере я его листал, перед тем как пойти на экзамен. Как, впрочем, и много другой историко-философской литературы.
Сейчас мы отлично понимаем – да и тогда я понимал, – что на такого рода факультетах были фундаментальные ограничители разного типа, прежде всего идеологические. Но мне сильно повезло с некоторыми преподавателями. Кто из них мне сегодня вспоминается? Конечно же, Валентин Фердинандович Асмус. Это был представитель хорошей интеллигентной семьи обрусевших немцев, ученый еще из дореволюционной, досоветской когорты, который так или иначе встроился в советскую реальность, но сохранил и качество мысли, и шарм, и универсальность знания такого несоветского типа. Он был выдающимся логиком, выдающимся историком античности, выдающимся историком эстетики. Причем это происходило в то время, когда нужно было уметь лавировать между теми жесткими нормативными рамками, которые устанавливала власть. Я помню его лекции по античной философии – они производили завораживающее впечатление на большинство студентов. Это была совершенно легендарная личность. Мой папа был у него когда-то аспирантом. Они и после этого сохраняли теплые человеческие отношения, мы общались семьями. Его сын Валентин – ныне протоиерей, профессор, доктор богословия и очень интересный человек – родился, по-моему, почти в то же время, что и я, может пару месяцев разницы. У моей мамы не хватало молока, и я был вскормлен молоком Ариадны Борисовны Асмус.
У меня был очень интересный учитель по логике на первом курсе – Евгений Казимирович Войшвилло. Он был автором ставшей классической работы «Понятие как форма мышления», которая, кажется, переиздается до сих пор. Евгений Казимирович Войшвилло – один из основателей и разработчиков формальной логики в нашей стране. Это было очень интересно, потому что фактически формальная логика шла в перпендикуляр к диалектической логике. Это был суховатый и строгий профессор, как и мой папа. Меня совершенно очаровывали его лекции и занятия с ним.
И третий человек, который тоже мне очень запомнился на первых курсах, это Александр Александрович Зиновьев, который потом стал известным диссидентом и автором знаменитых «Зияющих высот». Но я его знал в другом качестве – как преподавателя математической логики. До сих пор помню, как Александр Александрович, когда я уже учился в аспирантуре, взял да и роздал всю свою научную библиотеку – он сказал, что негоже цитировать чужих авторов, нужно создавать собственное знание. Вряд ли полностью соглашусь с ним сегодня…
Математическая логика мне давалась с трудом, тем не менее я с большим интересом этим занимался, особенно с учетом тех общественных потрясений, которые произошли в первые годы моего обучения в МГУ.
Это был 1968 год – Пражская весна, советские танки и т. д. И я впал в глубочайшую мизантропию, хотел отвернуться от всего, от чего можно, потому что это было первое крушение всех моих надежд и иллюзий. После Пражской весны я категорически погрузился в изучение логики, потому что не хотелось иметь ничего общего с реальностью. Ну, а потом постепенно вернулся к истории философии.
Там были и другие совершенно потрясающие педагоги. Например, Алексей Сергеевич Богомолов – я писал у него дипломную работу. И конечно, Василий Васильевич Соколов, один из выдающихся историков античной и средневековой философии. Мы учились у него вместе с Александром Львовичем Доброхотовым, который теперь тоже работает в Вышке, он ординарный профессор. Я встретил недавно Василия Васильевича на философском факультете МГУ: ему за девяносто, он по-прежнему ведет занятия, и ум у него просто как граненый кристалл.
Но очень многие педагоги на философском факультете оставляли крайне тяжелое впечатление. Большинство из них уже не на этом свете, поэтому говорить о них плохо я не могу. Идеологический и доктринерский – я бы даже сказал, репрессивный – пресс чувствовался на философском факультете в конце 1960 – начале 1970-х очень остро. При этом кафедры логики и истории зарубежной философии на общем фоне были своеобразными оазисами.
После философского факультета я пошел в аспирантуру Института философии, где в те времена спектр идей и людей был шире, чем в МГУ.
Моим научным руководителем стала тоже по-своему легендарная женщина. Она, слава богу, жива и до сих пор очень продуктивно публикуется, пишет, работает, руководит аспирантами. Это Нелли Васильевна Мотрошилова, которая начинала с Гуссерля, занималась Гегелем, ввела в отечественную методологию социологию знания и многое, многое другое.
Называя имя Нелли Васильевны Мотрошиловой, я, естественно, не могу не назвать другого имени – имени ее мужа Юрия Александровича Замошкина, моего Учителя с большой буквы. Это была удивительнейшая пара, которая в чем-то представляла собой эмоциональные и методологические полярности, но в чем-то основном была единым целым. От них я почерпнул безумно много. Познакомился я с ними опять-таки благодаря моему папе, когда я еще был в середине факультетского обучения. Но не они были моими первыми научными руководителями.
Я уже сказал, что моим первым научным руководителем был Алексей Сергеевич Богомолов, у которого я писал курсовые работы и дипломную работу по «Мифу о Сизифе. Эссе об абсурде» Альбера Камю. Экзистенциализм тогда, на рубеже 60–70-х годов прошлого (ужас какой!) века просто взломал мою душу. Идея свободы выбора, идея, что существование предшествует сущности, что актор может творить реальность вокруг и внутри себя, – и по сей день моя одержимость. В 1972 году, будучи еще студентом, я опубликовал свою первую статью об экзистенциальном абсурде по Камю. И продолжаю в той же логике верить, что структурирование и придание смыслов онтологически абсурдной реальности есть функция человеческой воли и разума.
Мне после 1968 года – я в данном случае имею в виду не Пражскую весну, а Париж и подъем молодежного протеста – было еще очень интересно разобраться в глубинных парадигмах практик и концепций совершенно тогда заворожившей меня контркультуры. Читая литературу, я обнаружил важную часть их в одном из направлений постфрейдизма – в так называемом левом фрейдизме: вульгарно – это сексуальная революция, в более глубоком смысле – это освобождение от любой репрессии, тотальное раскрепощение человеческой самости, раскрепощение души и тела. Прежде всего, конечно, это Вильгельм Райх – великий ученик Фрейда, потом, конечно, и Маркузе, и многие другие. В общем, я избрал эту тему для своей кандидатской.
Моим научным руководителем в Институте философии, как я уже сказал, стала Нелли Васильевна Мотрошилова, но очень много мне дал Юрий Александрович Замошкин, совершенно удивительный человек. Он происходил из интеллигентной, очень хорошей семьи: его отец был директором Третьяковки, затем какое-то время, если я не ошибаюсь, руководил Пушкинским музеем. Юрий Александрович блестяще знал живопись и историю живописи, историю искусства. Сильное впечатление я испытал, увидев его впервые – и это в Москве, в конце 1960-х годов. На нем был его традиционный, настоящий твидовый пиджак с заплатками и постоянная трубка с хорошим табаком. Мне и сейчас непонятно – а я иногда курю трубку и сигары, – где и как в те времена можно было доставать хороший табак. Впрочем, он уже тогда много ездил, много общался, прежде всего с американскими коллегами. Он очень хорошо знал Америку и американскую социологию. Ну, о политологии тогда говорить было сложно, это была, скорее, социальная психология или психологическая социология. Он был блестящим знатоком современной на тот момент американской социологической мысли. Он общался с Робертом Мертоном, Дэниелом Беллом, Толкоттом Парсонсом, и, когда он рассказывал об этих встречах, это просто ломало традиционные представления. Он жил в другой стилистике, в другой культуре, в совершенно другом идейном и ценностном контексте, и в то время это было чем-то совершенно исключительным. Это была не изолированная пара – Замошкин и Мотрошилова, – это были представители определенной интеллектуальной группы, куда входили и Игорь Семенович Кон, и Борис Андреевич Грушин, и легендарный Мераб Константинович Мамардашвили, и тот же Александр Александрович Зиновьев – это все был один кружок. Собирались они, как правило, дома или на даче у Замошкина с Мотрошиловой, и это называлось «салон Мотрошиловой». Когда я был аспирантом, я бывал там, меня туда приглашали. Я часто сидел в сторонке, наблюдал и впитывал идеи и оценки, впитывал… насколько я мог это сделать тогда. И идеи, и сам тип отношения к реальности, и отношение к идеям – все это было разительно не похоже на то, что у нас повсюду насаждалось и воспроизводилось. Иногда я позволял себе сказать слово в этом ареопаге… Там, кстати, я и познакомился с молодым Марком – впоследствии моим другом и коллегой Марком Юрьевичем Урновым.
