Илья Ратьковский - Дзержинский. От «Астронома» до «Железного Феликса»
Несмотря на все свои сомнения, в конце 1898 г. Дзержинский признался ей в любви, и вскоре у них сложились близкие отношения.
Первое личное письмо Дзержинского из села Кайгородское в Нолинск Маргарите Николаевой было адресовано 2 января 1899 г. «Захотелось мне поговорить с Вами… Когда меня видят, понимают и бранят дорогие мне люди, я как-то подбадриваюсь, чувствую подъем и стараюсь вырасти, чтобы показать, что все ж таки быть чем-нибудь. И Вам, милая, наверно, не весело, тем более, что мы тогда не были осторожны……Я старался сам себя уверить, что это только дружба. Вы помните тот вечер, когда мы первый раз ездили? Как старался я тогда и себя и вас убедить, что мы только друзья. Боялся, и сомневался тогда я. После же этого вечера я уж почти что узнал себя. Но тут явилось сомнение – да могу ли я, считающий себя и действительно будучи эгоистом (а может быть, только холодным), испытать когда-либо такое чувство, если я его испытываю, не должен ли я все порвать, забыть, чтобы не сделаться зверем? Наконец, успокоился я нравственно, и теперь мне кажется, что может быть все отлично, хотя и грустно и тоскливо, но без этого нельзя. Одно, что только меня смущает, это то, что ВЫ мало меня знаете. Но это не беда, чем дальше, тем больше мы будем друг друга узнавать, и какова бы ни была будущность в возможности. Мы можем теперь считать ее возможно лучшей»[298].
Не дождавшись ответа, Дзержинский пишет второе письмо М. Ф. Николаевой 10 января 1899 г.: «Кажется, что хотя мы так мало жили с тобой, однако бросить все, порвать ни Вы, ни я не в состоянии будем. Вы когда-то говорили, что боитесь с моей стороны только увлечения – нет, этого быть не может. В таком случае я бы с Вами порвал. Победа над собой могла бы быть тогда только в этом выразиться. Я действительно увлекся, но не только. Кроме этого, мне нравилось в Вас очень много идейного. Я Вас глубоко уважал – и хотя узнал Вас хорошенько, однако еще более стал уважать, что со мной никогда не случалось. Я обыкновенно при первом знакомстве с женщинами робел, при более же близком был грубым и терял всякое уважение. Теперь же случилось иначе. Ведь нельзя это назвать увлечением. Но бог с этим. Прочь с сентиментальностями, и так слишком много об этом поневоле думается, а это бесполезно. Пусть будет так как есть. Тут думать незачем. И без слов мы теперь можем понять и себя, и друг друга”[299].
Вскоре он получает ответное письмо от Николаевой и убеждается с радостью в общности мыслей и чувств: «Наконец-то дождался Вашего письма. Милая моя, как Вы дороги и добры для меня. Сколько радости, бодрости и силы принесло оно с собой для меня. И мы так коротко жили с тобой. И Вам теперь хорошо, и мне. Почему же мы не вместе? Как мне хотелось бы Вас увидеть, приголубить. Читаю и перечитываю Ваше первое письмо, и кажется, что вот, вот Вас вижу. Вижу и чувствую, сколько Вы через это время перечувствовали. Вижу Ваше задумчивое, грустное письмо. Но теперь уже это прошло – Вам хорошо ведь теперь, сомнений нет и не может быть никаких. Настоящее, что мы в разлуке, каждый живет в одиночку, далеко друг от друга. О нет, мы близко. Мне кажется, что часть души Вашей ко мне перешла, я чувствую себя бодрым, мне кажется, что я лучше становлюсь от этой частицы. Мы живем теперь и будем жить одной душой.
И будущее наше – борьба. Вы более всего цените и любите во мне преданность делу. Дело и преданность ему не может не увлечь неиспорченного, чуткого и жизненного человека! Мы пойдем рука в руку в эту борьбу, и действительно личные чувства наши сольются с общественными, и не только сольются, но и сливаются уже, а что находится вне этого из личного чувства, т. е. чисто личная симпатия, привязанность, любовь, то ведь она, связывая нас еще крепче, увеличивает напряженность нашего общ(ественного) чувства, что же может мешать – то бороться с этим хватит нам сил, я в этом уверен свято, даже в ссылке при совместной жизни – мы несколько месяцев возьмем себя поодиночке в ежовые рукавицы и заставим заниматься, заниматься, заниматься и заниматься, чтобы и потом вместе иметь силы продолжить эти занятия»»[300].
В отдалении от любимой Дзержинский увлекается зимней охотой, чередуя походы в лес с самоподготовкой. Погода этому благоприятствовала, температура была выше 20 градусов мороза, в то время как обычными здесь были морозы до минус 40. Правда, январские и февральские походы в лес оказались безрезультативными, сам Дзержинский писал о своем неумении стрелять в это время. Вместе с тем зима предоставляла и другие возможности, так, Дзержинский с большим удовольствием, до 3 часов подряд, катался на лыжах с горки[301].
Между тем, в феврале 1899 г. Дзержинскому была назначена врачебная военная комиссия, которая должна была освидетельствовать его на предмет годности к военной службе, т. к. Феликсу уже исполнился 21 год. Для освидетельствования следовало приехать на уездную врачебную комиссию в село Слободское[302]. Предполагалось, что после отбытия ссылки его отправят служить на российско-китайскую границу, в Амурскую область[303].
Здесь, во время пребывания в селе Слободское, он будет жить на квартире местного ссыльного революционера Петра Ивановича Стучки[304]. Рядом, по соседству, на Вятской улице, в доме 24 жил известный в будущем латышский писатель Ян Райнис, сосланный по тому же делу, что и его свояк Стучка. Согласно свидетельству младшей сестры Яна Райниса, Доры Стучки, жены Петра Стучки, Дзержинский 15 февраля утром выехал из Кая в Слободское, а 20-го уже его покинул[305]. Первая дата подтверждается более поздней открыткой Дзержинского, дата отъезда также представляется правильной.
Военно-медицинская комиссия признала Дзержинского негодным к несению военной службы как тяжелобольного человека, обреченного на смерть в ближайшем будущем. Дзержинского этот приговор ошеломил, несмотря на то, что сам он находил у себя многие болезни, но не считал их все же настолько тяжелыми и неотвратимыми уже сейчас. Незадолго до поездки он хотя и жаловался Маргарите Николаевой в письмах на некоторую усталость и плохой сон, но успокаивающе отмечал, что нога его совершенно прошла, а глаза он лечит, хотя они по-прежнему и болят[306]. Дзержинский уже до комиссии был убежден, что у него трахома, однако в заключении каевского врача говорилось о «фолликулярном воспалении соединительной оболочки век»[307].
Очевидно, что в этот период у Дзержинского формируется желание совершить побег, чтобы все-таки успеть сделать что-то для дела революции. Не раскрывая всего диагноза Маргарите Николаевой, он решает подготовить разрыв с ней. 18 февраля 1899 г. Дзержинский посылает открытку Николаевой:
«15-го утром я уехал из Кая, и теперь из Слободского посылаю Вам открытку. Времени совсем нет. Надо книгами и съестными припасами запастись. Хорошо в солдаты совсем меня не возьмут, но доктора признают что-то вроде чахотки. Моя жизнь коротка, а потому с ней не должна и нельзя, чтобы другая была с ней увязана. Нет, это страшно больно, нет, мы будем жить одной душой, хотя, должно быть, никогда нам видеться не придется. Я постараюсь устроить свою короткую жизнь так, чтобы пожить ею наиболее интенсивно… Ради всего на свете, что нам дорого и свято, ради чувств наших не волнуйтесь, дорогая. Как хотелось бы хоть раз все завещать Вам, что живет в моей душе.
В(аш) Ф(еликс)
P.S. Не думайте, что я уж сильно болен, нет. Нет. С грудью, правда, в Кае совсем дрянь дело, с глазами тоже, но вне Кая можно еще, должно долго прожить.
Губерн (натор), по всей вероятности, не переведет никуда, разве только еще дальше…»[308].
На следующий день, 19 февраля 1899 г., несколько остыв от врачебного вердикта, он вновь пишет ей, более подробно и откровенно рассказав о диагнозе: «Не хочу обманывать. Нам не придется жить вместе, чтоб вместе же работать, пока я в Кае. У меня трахома и все сильней, полнейшее малокровье (распухание желез от этого), эмфизема легких, хронический катар ветвей дыхательного горла. В Кае от этого не излечишься. Проситься же униженно не буду, а иначе не переведут»[309].
Дзержинский возвращается в подавленном состоянии обратно в Кайгородское. Однако местный врач, просмотрев привезенные медицинские документы и еще раз осмотрев Дзержинского, не согласился с выводами комиссии. С явным облегчением, Дзержинский 15 марта пишет М. Николаевой: «Какой дурак я, что такое письмо написал. Мне тяжко тогда было – под впечатлением минуты всякую глупость могу сделать, это моя черта вообще. Здешний врач уверяет меня, что никакой эмфиземы и катара нет, что это выдумка, чтобы не приняли меня в солдаты как бунтовщика. Как я рад, я снова бодр и если еще опасаешься хоть сколько-нибудь за мое здоровье, то теперь вполне будь уверена, что физически я здоров и ничто мне не угрожает в близком будущем»[310]. В письме он вновь пишет о чувствах, о любви. Последняя же фраза письма – прямое приглашение: «До скорого, приезжай, голубушка!»[311].
