Евгений Воробьев - Земля, до восстребования

А двумя годами раньше однополчане, среди них был и Скарбек, проводили в последний путь Георгия Павловича Григорьева. Несколько лет он делал все, что было в его силах, чтобы облегчить судьбу Этьена, заключенного тюрьмы Кастельфранко дель Эмилия. Григорьев тоже заботливо помогал мне в работе над книгой.

В Баку вел беседы с Грантом Айрапетовым (Мамедовым). Он сдержал клятву, данную на похоронах Старостина, и сделал все, чтобы выполнить его предсмертное поручение.

Там же в Баку побывал у родной сестры Маневича - Амалии Николаевой. Она рассказала много интересного. Увы, ее тоже нет в живых. М. Г. Верещак переслал мне из Баку пачку писем и фотографий, сопроводив этот маленький архив письмом:

"Моя дальняя родственница, но очень близкий мне человек Амалия Николаева-Маневич (для меня "тетя Маня", как и Лев Маневич, которого я в детстве хорошо знал как "дядю Леву"), умирая, поручила мне быть ее душеприказчиком. За день до смерти тетя Амалия говорила, что ждет Вашего нового приезда, видимо, ей хотелось еще кое-что Вам рассказать. Тетя Маня поручила передать Вам ее бумаги, фотографии, а назавтра она умерла".

В Чаусах в доме No 39 по улице Маневича (бывшая Кооперативная) встретился с Савелием Давыдовым, товарищем детских и юношеских лет Маневича. От дома Маневичей остался обугленный фундамент, заросший высокой травой. Немцы сожгли Заречье, некогда застроенное деревянными домами.

Я пользовался драгоценными советами генерал-полковника Героя Советского Союза Хаджи Джиоровича Мамсурова, который в Испании воевал под именем подполковника республиканской армии Ксанти. Хочется верить, что о делах этого героического человека, безвременно ушедшего недавно из жизни, будет еще рассказано.

Хочется верить также, что удастся восстановить подробности, связанные с работой отчаянного смельчака, разведчика Василия Тимофеевича Цветкова, сложившего в Испании свою лихую голову и похороненного 7 июля 1937 года на берегу реки Тахо в Эстремадуре.

Илья Эренбург вспоминал:

"В Гейлорде Хемингуэй встречался с нашими военными. Ему нравился Хаджи, человек отчаянной смелости, который ходил во вражеский тыл (он был родом с Кавказа и мог легко сойти за испанца). Многое из того, что Хемингуэй рассказал в романе "По ком звонит колокол", - о действиях партизан, он взял со слов Хаджи".

Началось с того, что известный советский журналист Михаил Кольцов познакомил Хемингуэя с македонцем Ксанти. Македонцы издавна считались умелыми террористами. И мало кто знал, что под именем Ксанти в тылу у фашистов вместе с испанскими партизанами воевал Хаджи Мамсуров, осетин по национальности.

В одной группе с Ксанти ходил в тыл к франкистам старый испанский партизан Баутиста. Во время диверсии на аэродроме Баутиста был тяжело ранен. Фалангисты поставили крест на придорожном холме близ Бадахоса, распяли Баутиста на кресте и сожгли заживо.

Василий Цветков и пожилой набожный испанец Баутиста, о которых Ксанти подробно рассказал Эрнесту Хемингуэю, послужили прототипами героев его романа. С большой любовью и теплотой написан в романе "По ком звонит колокол" образ русского подрывника, лихого диверсанта Василия Цветкова. Писатель дал этому герою фамилию литературоведа и переводчика на русский язык его книг И. А. Кашкина. Тем самым Хемингуэй хотел воздать должное своему незнакомому другу, который так много сделал для знакомства русских читателей с Хемингуэем. А Баутиста выведен в романе под именем Ансельмо, этого требовала конспирация. Из тех же соображений писатель сменил место действия подрывников, перенеся его в район Сеговии...

Удалось разыскать немало зарубежных друзей и знакомых Этьена в Италии, Австрии, Чехословакии, Западной Германии. Одни лично знали Этьена, другие помогли найти свидетелей и участников тех далеких событий.

В Риме меня принял Умберто Террачини. Я с благоговением слушал старого мудреца, несгибаемого рыцаря революции, патриарха Итальянской компартии. В его жизни отразилась более чем полувековая история коммунистического движения в Италии.

Террачини сидел в кресле за массивным письменным столом, а моему воображению он являлся молодым, сидящим в железной клетке для подсудимых, рядом с Антонио Грамши, Пальмиро Тольятти и другими вождями партии, когда их в 1926 году судил Особый трибунал по защите фашизма. И тот же гранд-уфичиале генерал Сапорити спустя десять лет подписал приговор Конраду Кертнеру!

По итальянской традиции всем бывшим премьер-министрам и бывшим председателям Национального собрания пожизненно предоставляется в здании сената кабинет с секретарем и стенографисткой. Умберто Террачини был первым председателем Национального собрания после второй мировой войны, а в последние годы бессменно избирался в сенат и руководил коммунистической фракцией. Как и его соратники по революционной борьбе, в годы фашистского режима Умберто Террачини много лет томился в тюрьмах и ссылке.

По слухам, какие дошли до меня в институте Грамши, существуют мемуары Джузеппе Марьяни, товарища Кертнера по каторге Санто-Стефано. Но сколько мои добровольные помощники ни рылись в каталогах последней четверти века никаких следов. Не слышал об этой книге и Умберто Террачини, но на всякий случай обещал расспросить ветеранов. И каково же было мое радостное удивление, когда в Москву пришла желанная и неожиданная бандероль: Умберто Террачини почтил меня своим вниманием, разыскал и прислал книгу Джузеппе Марьяни "Мемуары бывшего террориста". Почему же ее не могли найти историки, почему книга не числилась в библиографических справочниках и каталогах? Разгадка в том, что эта книга - "Издание автора". Он выпустил книгу в провинции маленьким тиражом.

С волнением ехал я в Милан, на встречу с Бруно. Долгие три года он был соседом Кертнера по камере в тюрьме Кастельфранко дель Эмилия. Бруно приехал из Новары. Он работает в коммунистической артели столяров: мастерят прилавки, полки для магазинов, стойки для баров. На два дня комфортабельный номер отеля на шумной улице Буэнос-Айрес как бы превратился в тюремную камеру. Конрад Кертнер был неразлучен с нами. Бруно и сейчас считает его учителем жизни, хранит братскую преданность ему и нежность... В окно виднелось стылое, пасмурное небо, моросил неторопкий, надоедливый дождь, прохожие не расставались с зонтиками, февральская слякоть, промозглый северный ветер, о котором в Милане говорят: свечи он не задует, но в могилу уложит. Два дня мы не показывали носа на улицу: так много хотелось мне выспросить и записать, а Бруно - вспомнить и рассказать. Если бы я не был в Милане в другую пору, когда нашлось время навестить могилу Верди и послушать в "Ла Скала" "Аиду", погулять в антракте по партеру, где часто сиживал Кертнер, - я бы так и уехал, лишь мельком повидав Милан, промокший, пропахший бензиновым чадом...