Винсент Буглиози - Helter Skelter: Правда о Чарли Мэнсоне

О.: “Я особо ничего и не почувствовала, потому что знала причину, по которой они сделали это”.

В.: “Значит, это вас не расстроило?”

О.: “Нет, вообще никак не задело”.

В.: “То есть вы не посчитали невозможным для вас продолжать жить вместе с убийцами?”

О.: “Видимо, нет”.

В.: “Расстроились ли вы, когда не поехали вместе с остальными?"

О.: “Я хотела поехать”.

Мэри Бруннер, самая первая участница “Семьи” Мэнсона, заявила, что полицейские обещали обвинить ее саму в убийстве, если только Мэри не укажет на участие Мэнсона в убийстве Хинма-на. Теперь она отказалась от этих своих показаний и объявила, что ни разу даже не была у Хинмана дома.

Кейт добился от Мэри признания, что она давала показания на втором процессе по делу Бобби Бьюсолейла и перед большим жюри по делу об убийстве Хинмана, но ни единым словом не упомянула о присутствии на месте преступления Лесли Ван Хоутен.

У меня не возникло вопросов к Мэри. Все и так было достаточно ясно.

Бренда Макканн дала присягу, чтобы заявить: в обе ночи убийств Тейт и Лабианка она видела Мэнсона спящим со Стефани Шрам в каньоне Дьявола.

Фундамент для моего перекрестного допроса Бренды был заложен пятнадцать месяцев назад. Я поставил ее слова под сомнение, напомнив о показаниях, данных Брендой перед большим жюри, когда она объявила, что не помнит, где она сама или Мэн-сон находились в каждую из этих ночей.

Бренда давала показания последней. Она закончила выступление во вторник, 16 марта 1971 года. В тот же вечер, несмотря на различные проволочки (Канарек, например, опротестовал упоминание в протоколе факта смерти Гари Хинмана), защита закончила. В среду мы работали над инструкциями для присяжных, и уже в четверг процесс достиг финальной стадии. Оставалось лишь произнести заключительные речи, дождаться конца совещания присяжных и выслушать вынесенный ими вердикт.

18–29 марта 1971 года

Моя вступительная речь на слушаниях о назначении наказания была короткой и продолжалась не более десяти минут. Как и с прежними моими выступлениями во время процесса, Мэнсон решил пересидеть ее вне зала суда, в закрытом помещении. Стоящая за этим решением психология очевидна: Чарли не хотел, чтобы присяжные концентрировали на нем свое внимание, пока я говорю о нем.

Я начал свою речь, сказав: “Я не стану обращаться к отчаянной попытке трех подсудимых девушек показать, что Чарльз Мэнсон якобы не был вовлечен в эти убийства. Уверен, все вы прекрасно видели, что они лгали в этом зале, стараясь сделать все возможное для их бога, Чарльза Мэнсона.

Что же, Чарльз Мэнсон уже признан виновным. Он виновен в семи убийствах первой степени и в сговоре с целью совершения убийства.

Сложность вашего теперешнего решения, леди и джентльмены, как я это себе представляю, заключена не в самом вопросе, заслуживают ли подсудимые смертной казни. Если помнить о совершенных ими невероятно жестоких, варварских, нечеловеческих убийствах, то высшая мера наказания покажется единственно возможным наказанием”. Затем я выразил самую суть своей речи: “Если это не тот случай, когда следует назначить наказание в виде смертной казни, тогда ни одно преступление вообще не заслуживает этой меры. В свете содеянного этими людьми пожизненное заключение будет величайшим подарком в истории, величайшим проявлением великодушия, самой щедрой милостыней.

Сложность предстоящего вам выбора, как я понимаю, в том, достанет ли у вас стойкости вынести вердикт о смертной казни для каждого из четверых подсудимых”.

Адвокаты защиты, предвидел я, будут молить о сохранении жизни своим клиентам. И это не только достойно всяческой похвалы, сказал я присяжным, но и совершенно понятно — точно так же, как и то, что адвокаты “на протяжении всего разбора вины доказывали, будто подсудимые вовсе не замешаны в убийствах, хотя совсем недавно эти три девушки под присягой отчетливо произнесли: “Да, это мы их убили”.

Этим подсудимым не потребовалось никаких причин для того, чтобы безжалостно, зверски расправиться со своими жертвами, лишить жизни семерых ни в чем не повинных людей, заметил я. У них не было смягчающих вину обстоятельств.

“Эти подсудимые не люди, леди и джентльмены. У людей есть сердце и душа. И никто из обладающих сердцем и душой не мог бы сотворить то, что эти подсудимые учинили над семью своими жертвами.

Эти подсудимые — чудовища в человеческом обличье, люди-мутанты.

У судебного процесса по делу об убийствах Тейт — Лабианка может быть лишь один логический конец, заключил я, — это вынесение вердиктов о смертной казни для каждого из подсудимых".

В самом начале своей речи Канарек произнес любопытное заявление: “Мистер Мэнсон отнюдь не соткан из добра”. Впрочем, продолжал он, “мистер Мэнсон не виновен в тех злодеяниях, о которых мы говорим здесь”.

Почему же тогда его предали суду? Канарек вернулся к двум излюбленным своим темам: “На долю мистера Мэнсона выпало немало неприятностей, потому что ему нравятся девушки”. Он оказался на скамье подсудимых “только оттого, что кому-то в Офисе окружного прокурора захотелось заработать еще одну золотую нашивку и суметь гордо объявить: “Я поймал Чарльза Мэнсона”.

Речь Канарека растянулась на три дня. Порой она принимала даже нелепые формы; например, он сказал: “Мы можем послужить своей стране как граждане Соединенных Штатов Америки, если даруем этим людям жизнь, поскольку, если революция возможна, противное решение может стать искрой, которая разожжет ее”. Порой речь Канарека оснащалась ненамеренной игрой слов; так, он заявил, что, в отличие от Патриции Кренвинкль и Лесли Ван Хоутен, “у Чарльза Мэнсона нет семьи, которая могла бы выйти сюда и дать показания в его пользу”. Но в основном Канарек просто старался заронить в присяжных семя сомнений.

Зачем, если Сьюзен Аткинс лгала, давая показания только чтобы выгородить Мэнсона, ей было вовлекать его в убийство Хинмана? Разве тот факт, что, защищая людей, живущих на ранчо Спана, Мэнсон сам застрелил Кроуи, не говорил о том, что ему не было нужды приказывать другим действовать вместо него? Если эти девушки лгали, свидетельствуя о непричастности Мэнсона к убийствам, разве они не солгали бы о своем раскаянии и скорби?

Канарек лишь вскользь упомянул мотив “убийств под копирку”; он даже не пытался отстаивать его. Вместо этого он предложил еще один альтернативный мотив собственного сочинения: “Если б не то обстоятельство, что, по крайней мере, некоторые из этих людей [подразумевались, вероятно, убитые на Сиэло-драйв] занимались какими-то махинациями с наркотиками, тогда эти печальные события вообще не произошли бы”.